– Ну здесь, что вамугодно? – Стукнулись вы лбом об пол перед ликом Христовым, как хотели?

– А что вам до того?

– Ну, должно быть,разъяснили вам за это свыше, для чего сия комедия оттяжки?

– Да вам-то зачем знать?Вы скажите - что вам охота услышать, я и отвечу так.

– А на самом деле как?

– Однако очень живописновы вопрошаете, будто и голос не ваш. Не знаю я, как на самом деле, а я думаювот что: оттяжка, говорите? Да вся жизнь от самого рождения есть оттяжкасмерти. И какая разница, сколько она длится, – семьдесят лет или месяц, если вконце все равно смерть? И нам всегда хочется, чтоб она побольше была. Так чтодаже если оттяжка вам просто так дана, чтоб подышать подольше, что в этомплохого и почему это насмешка? Значит, и вся жизнь ваша насмешка.

Отозвалась Оля-большая:

– Да, она и естьнасмешка, если после смерти смерть, а не жизнь вечная. Действительно, не жизнь,а оттяжка смерти.

– Я не о том, ОльгаПална, я вот о чем... Вы слушаете меня, профессор?

– Да слушаю, слушаю, воттолько не слышу ничего.

– Да, видно, и неуслышите, мы все глухи к тому, что нам не нужно, независимо от того, сколькологики в его звучании. Но вот вдруг видишь чепуху, вроде малозначущую, эмоции,так сказать, одни, и вот гложет отчего-то чепуха, жить спокойно не дает... нет,ничего я не скажу вам, раздумал...

– Ха-ха-ха, вот так раз!Ну так и молчите тогда, господа старые и новые оппоненты!

Резко вдруг расхотелосьАнатолию Федорычу вообще что-либо говорить, а сказать он хотел о Взвоеве – невыходила из его головы картина кающегося комиссара. Анатолий Федорыч уверенбыл, с тех пор как увидал здесь Взвоева, что тот нелукавый, бесхитростныйчеловек, живущий только для великого доброго дела, в его, естественно,понимании величия и доброты. Творение коммунизма есть величайшее добро, и все'несогласные есть враги добра – и набить их трупами Митрофаньевский монастырьесть акт добра. И не было силы в мире, способной поколебать такое взвоевскоепонимание. Но такая сила нашлась, ею оказались камни монастыря в Глубь-трясине,которые трясущимися руками, с сумасшедшим взглядом ощупывал Взвоев. АнатолийФедорыч весь день тогда за ним наблюдал, тогда он не сидел в затворе, послетого дня перестал он выходить. А Митрофаньевский монастырь после временногоухода большевиков Анатолий Федорыч видел своими глазами. К самому монастырю неподходил, остался у черной дороги к нему – остановился, не пошел дальше,созерцания черной дороги хватило. Черной она сделалась от запекшейся крови,стекавшей с убитых, которых волоком волокли в монастырь: метра два шириной,метров сорок длиной, ровная, сплошь черная, без пятен полоса до монастырскихворот.

Но Взвоев не виделчерной дороги, не видел распахнутых ворот, он и деревни не видел, он стоял сзакрытыми глазами и испытывал холодящий страх – ему вдруг показалось, что он неможет быть прощен. Шепотом сказал в черноту:

– Иван Семеныч, ты нездесь?

– Я, Иван.

– Слу-у-шай, мне чего-тотошно вдруг стало. Да разве ж можно простить меня?

– Думаю... людям нельзя,Иван, невозможно простить, люди не простят. Да ведь не от людей же мы прощенияждем.

– И мне тошно отчего-то.И вроде ночь чудная, а вот... Сам не пойму, – услышал Взвоев голос и не узналчей.

– Кто здесь? – немногодаже испуганно спросил Взвоев.

– Дронов.

– Кто?! Ох... ты, чтоль, поручик?

– Я.

– Ну и.