Отведенное Харпириасу помещение представляло собой квадратную, лишенную окон камеру, освещенную только маленькими тусклыми светильниками, сделанными из резной кости, в которых горело то же густое, темное, источающее аромат масло, которое освещало тронный зал Тойкеллы. Воздух в ней был настолько неподвижным и затхлым, что казалось, будто он отсутствует вовсе; и, несмотря на горящие лампы, было холодно – очень холодно.

Жить в ней все равно что жить в складском холодильнике. Дыхание изо рта вырывалось клубами пара. Всюду лед, все сооружение сделано из тяжелых ледяных блоков: пол, стены, потолок – все. Мебели – никакой, только куча меховых одеял на полу, служивших постелью.

– Вас это устроит, принц? – спросил Коринаам хмуро застывшего в дверях Харпириаса.

– А если я скажу, что не устраивает?

– Вы поставите короля в очень неловкое положение.

– Конечно, я этого не сделаю, – сказал Харпириас. – И полагаю, это все же лучше, чем спать под открытым небом. – «Хотя и ненамного», – прибавил он про себя.

– Вы совершенно правы, – мрачно согласился метаморф и оставил Харпириаса наслаждаться коротким отдыхом, если только можно получить наслаждение среди груды густого, колючего меха.

В тот вечер пир устроили в королевском дворце, в большом зале с высоким потолком.

Разостлали толстые ковры, сшитые из шкур белого ститмоя, закрыв ими большую часть пола, – роскошные, белоснежные ковры, которые, несомненно, использовали только в особых случаях. Массивные столы из широких, грубо обструганных досок, которые покоились на основательных козлах, сделанных из таких же громадных костей, как и королевский трон, уставили разнообразными тарелками, мисками, блюдами и чашками, до краев наполненными едой. С десяток тонких факелов, укрепленных на стенах в костяных подсвечниках с держателем в виде руки, горели чадящим, мерцающим пламенем.

Перед тем как сесть за стол, устроили танцы.

Король, расположившийся высоко над всеми присутствующими на платформе, которая служила ему троном, встал и хлопнул в ладоши, и музыканты с незнакомыми, грубо сделанными инструментами – барабанами, рожками, бубнами и странного вида струнными – заиграли диссонирующую, пронзительную, полиритмичную, напоминающую кошачьи вопли мелодию.

Оркестр звучал так громко, что Харпириас испугался, как бы не обрушились стены дворца.

Первыми пустились в пляс жены из королевского гарема – галдящая толпа толстых и коротконогих женщин с обнаженной грудью, одетых в набедренные повязки и мокасины из черного меха. Они встали в линию и начали дико подпрыгивать, с неуклюжестью спятившего маньяка выбрасывая в стороны ноги и раскидывая руки. Зрелище выглядело одновременно комичным и трогательным. Харпириасу с трудом удалось удержаться от улыбки. Но потом он понял, что танец и должен был казаться смешным: сами танцовщицы, сталкиваясь друг с другом во время прыжков, давились смехом, одобрительные возгласы зрителей наполняли зал, а их перекрывал мощный хохот короля.

Затем сам Тойкелла сошел с трона и прыгнул в шеренгу танцовщиц. Он был колоссального роста, вдвое выше любой из женщин, и его блестящая бритая голова возвышалась над ними, словно горная вершина.

Монументальная грудь правителя по‑прежнему оставалась открытой, но вечером он нацепил капюшон из меха черного хайгуса, который завязывался вокруг шеи и болтался у него на спине. Шкуры хайгусов использовались вместе с рогами и всем остальным: из меха сверкали злобные красные глаза, а тройной ряд острых игл угрожающе торчал вдоль мускулистых плеч короля.

– Эй‑йя! – гудел Тойкелла. – Хэлга! Шафта скепта гарта блан Он танцевал среди женщин, топая ногами, высоко выбрасывая вверх руки, вопя и завывая.

А те кружились вокруг него, и уже казались не забавными, а странно привлекательными; они вторили его первобытному топанью и прыжкам собственными яростными, дикими движениями.