В коридорах клиники было прохладно и серо; за огромными окнами сверкал теплый март, но дневной свет не хотел заглядывать сюда, тесниться между хмурыми стенами. Даниль опустился на липкую дерматиновую кушетку и уставился на замок сцепленных пальцев. Он не смотрел на проходящих мимо посетителей и сестер, и поднял голову, только услышав робкое:

    -  Вы, Данила?

    -  Елена Максимовна? - неуверенно вспомнил он.

    -  Здравствуйте, - тихо сказала старушка.

    Мать Аннаэр похудела, осунулась и стала седой как лунь. Руки ее оттягивали пакеты с фруктами и соками - тонкого пластика, надорвавшиеся от тяжести. Елена Максимовна поставила сумки на пол и присела рядом с Сергиевским.

    -  Спасибо, Данила, что вы Анечку навещаете, - так же тихо, точно стесняясь своего голоса, сказала она. - Я уж… У нее ведь никого нет, кроме меня, ни друзей, ни подруг. Все с кем-то перестукивалась по компьютеру-то, а где они? Лилиана Евгеньевна вот приходила…

    -  Евстафьевна, - поправил Даниль, глядя в пол.

    Елена Максимовна помолчала.

    -  Как она? - спросила с затаенной тоской.

    Сергиевский вздохнул. Он долго и многословно мог бы объяснять, что случилось с Аннаэр, он понимал в этом больше, чем ее лечащий врач, но зачем оно Елене Максимовне? Ей бы услышать сейчас, что Анечке лучше, что она идет на поправку и скоро выпишется…

    -  Вы бы сумки не таскали, - невпопад сказал Сергиевский. - Я уж целый грузовик приволок.

    Елена Максимовна поблагодарила; она напоминала Данилю грустную мышку. Он помялся и сказал, надеясь, что старушка не будет допытываться о подробностях:

    -  Она, вроде бы, разговаривать стала. Мы с ней поговорили немножко. О науке.

    Елена Максимовна встрепенулась и закивала.

    -  Да, Анечка очень одаренная, об этом все говорили, она все ведь только о науке и думала…

    Сергиевский закаменел лицом; на скулах выступили желваки. Такое умолчание и полуправдой-то назвать было нельзя, и рассказывать Елене Максимовне, какая именно область науки сейчас интересовала ее дочь, Даниль не стал бы под угрозой расстрела. Аннаэр не захочет разговаривать с матерью: она и сейчас продолжает ее щадить, оберегать, пусть и на особенный, горький манер. Отвернется к стене и будет лежать, глядя в одну точку, не вслушиваясь в робкую болтовню старушки.

    С Данилем она заговорила.

    Теперь ему невыносимо хотелось курить, но он почему-то все сидел и сидел, как приклеенный, чувствуя плечом присутствие Елены Максимовны.

    …Аннаэр полулежала в постели, вырез ночной рубашки открывал жутко заострившиеся ключицы; она почти ничего не ела, принесенные фрукты гнили на подоконнике. Даниль устроил в вазе цветы и обернулся к ней.

    -  А я со следующего года практикой руковожу, - сказал он. - У Гены контракт закончился, он уезжает.

    Аня смотрела в стену. Она всегда смотрела в стену, и Сергиевский подозревал, что скоро проглядит в ней дырку. Впрочем, там, за стеной, так и так был серый коридор с липкими кушетками и нечитаемыми медицинскими плакатами - ничего интересного… Он вздрогнул, когда Мрачная Девочка заговорила.

    -  Даниль, - сказала она хриплым с отвычки голосом. - Помоги мне.

    Сергиевский метнулся к ней; присел на корточки рядом с кроватью, почувствовав унылый запах больничной прачечной, уставился на Аннаэр.

    -  Как? - спросил торопливо, надеясь, что она не умолкнет снова.