Почти непомерное чувство отчаянья охватило его — чувство тщетности и безнадежности, неизмеримо более темное, чем эти невинные, дневные тени. Все зашло слишком далеко и это нельзя изменить. Даже Джинелли, с его психотической энергией не мог повлиять на происходящее. Он мог только обернуть все к худшему.
«Мне никогда не следовало…» — подумал было Вилли, но его мысли угасли, как затухающий радиосигнал. Он снова задремал. И снова оказался в Фэрвью, в Фэрвью, заселенном живыми мертвецами, в городе, где повсюду валялись оголодавшие трупы. Что-то клюнуло его в плечо.
— Нет!
Тук.
— Нет!
Но снова… тук… тук… тук…
Конечно, это был стервятник с гнилым носом, и Вилли не хотел поворачивать голову из страха, что он может выклевать ему глаза черными остатками своего клюва. Но…
Тук!
Да как настойчиво…
Тук! Тук!
Вилли медленно повернул голову, одновременно просыпаясь и видя…
…без особого удивления, что это Тадеуш Лемке сидит рядом с ним на скамейке.
— Проснись, белый человек из города, — сказал цыган и резко подергал Вилли за рукав искривленным, запятнанным никотином пальцем.
Тук!
— Ты видишь дурные сны. Их запах я чувствую в твоем дыхании.
— Я проснулся, — хрипло сказал Вилли.
— Ты уверен? — спросил Лемке с некоторым интересом.
— Да.
Старик был одет в двубортный саржевый костюм серого цвета, на ногах остроносые черные ботинки. Его редкие волосы были разделены на пробор и зачесаны назад со лба, который был таким же потрескавшимся, как кожа на ботинках. Золотая серьга поблескивала в одном ухе.
Гниение, как увидел Вилли, распространилось. Темные линии от руин носа побежали по всей левой щеке.
— Рак, — объяснил Лемке. Его яркие черные глаза — точь-в-точь птичьи, не отрываясь, следили за выражением лица Вилли. — Тебя это нравится? Тебя это радует?
— Нет, — сказал Вилли, все еще стараясь прогнать остаток сна, вернуть себя реальности. — Нет, конечно, нет.
— Не лги, — сказал Лемке. — В этом нет нужды. Это радует тебя… конечно, радует.
— Ничего меня больше не радует, — сказал Вилли. — Мне тошно от всего. Поверьте.
— Не поверю ни одному слову белого человека из города, — сказал Лемке. Он говорил с ужасающим добродушием. — Но ты болен, да? Ты думаешь так… Ты умираешь от своей худобы. Поэтому я принес тебе кое-что. Это добавит тебе жира, поправит твое здоровье… — его губы обнажили черные пни зубов в жуткой улыбке ходячего мертвеца. — Но только в том случае, если это кто-то съест.
Вилли взглянул на то, что лежало у него на коленях и увидел со смутным ощущением Дежа Вю, что это — пирог. Да, на толстой алюминиевой тарелке лежал пирог. Он вспомнил свои слова, те, что он говорил во сне: «Я решил, что больше не хочу быть толстым. Я предпочитаю остаться худым. Съешь его сама».
— Ты выглядишь испуганным, — удивился Лемке. — Слишком поздно пугаться, белый человек из города.
Он вынул карманный нож из жилета и открыл его, выполняя все движения с сосредоточенностью старого человека и уверенной в себе медлительностью. Лезвие было короче, чем у ножа Джинелли, но выглядело острее.
Старик воткнул лезвие в корку и провел им, сделав надрез дюйма три длиной, затем вытащил лезвие, с которого на корку пирога стали капать красные капли. Старик вытер лезвие о рукав пиджака, оставив на материи темно-красное пятно, потом сложил нож и убрал в карман. После этого он взялся искривленными пальцами за края гибкой тарелки и осторожно согнул. |