— Итак, ты убедил себя, что… как ты это назвал? Квиты. Что то, что случилось с моей Сюзанной, — не более твоя вина, чем моя или ее… или просто Бог виноват. Ты сказал себе, что возмездие не может быть спрошено с тебя. С твоей стороны нет вины, так ты сказал. Его надо снять, сказал ты, потому что твои плечи сломаны. Ты вот так говорил, говорил и говорил. Но мы не квиты, белый человек из города. Каждому приходится платить, платить даже за то, чего не совершал.

Тут Лемке на минуту задумался. Его пальцы сгибали и разгибали края тарелки. Разрез в пироге открывался и закрывался.

— Ты не захотел признать вину. Ни ты, ни твои друзья. Я заставил вас признать ее. Я прицепил ее к тебе, как знак. За мою дорогую умершую дочь, убитую тобой, сделал я это, за ее мать и за ее детей. Потом пришел твой друг. Он отравил собак, стрелял ночью из автомата, избил девочку, угрожал опрыскать ее и маленьких детей кислотой. Сними его, говорил он, сними и сними. И наконец, я сказал, ладно. Если он уберется, ладно, но не из-за того, что он сделал, а из-за того, что может сделать. Он — сумасшедший, этот твой друг. Он никогда не остановится. Даже моя Анджелина сказала, что видела безумие в его глазах, видела, что он не остановится. Но и мы не остановимся, сказала она. А тут я сказал: нет! Хватит! Потому что если не остановимся мы, то уподобимся безумному другу человека из города. Если мы не остановимся, тогда то, что сказал белый человек, — правильно: Бог мстит нам. Вот что случилось бы, если бы мы не остановились… Сними его, говорил твой друг и правильно говорил. Нельзя сказать: «Заставь это исчезнуть, сделай так, чтобы этого не было». Проклятье некоторым образом похоже на ребенка.

Старые, темные пальцы сжались. Разрез разошелся.

— Никто не понимает. Я тоже не понимаю, но я знаю больше. Проклятие — это ваше слово, но романское название лучше. Послушай: Пурпурфаргадэ ансиктет. Ты знал его?

Вилли медленно покачал головой, думая, что слово несет в себе темный и мрачный смысл.

— Это означает примерно «Дитя Ночных Цветов». Это все равно, что усыновить ребенка, принесенного феями. Цыгане говорят, что таких детей находят под лилиями, которые распускаются ночью. Сказать так лучше, потому что проклятие — это вещь. А то, что у тебя — не вещь. Это живое.

— Да, — сказал Вилли. — Это внутри меня, так? Это внутри, и пожирает меня.

— Внутри? Снаружи? — Лемке пожал плечами. — Повсюду. Эта вещь — пурнурфаргаде ансиктет — растет как ребенок, Только становится сильным быстрее, и ты не можешь уничтожить ее, потому что не видишь ее. Ты видишь только то, что она делает.

Пальцы цыгана расслабились. Щель затянулась. Темно-красный ручеек тек по неровной корке пирога.

— Это проклятье… ты меня избавишь от него?

— А ты все еще хочешь избавиться от него?

Вилли кивнул.

— Ты все еще думаешь, что мы квиты?

— Да.

Старый цыган с гнилым носом улыбнулся. Черные полосы гниения на его левой щеке углубились и искривились. Парк сейчас был почти пуст, солнце приближалось к горизонту. Сидевшие на скамейке прятались от всего мира в тени. Неожиданно в руке Лемке снова появился нож с открытым лезвием.

«Сейчас он пырнет меня ножом, — смутно подумал Вилли. — Ударит в сердце и убежит со своим вишневым пирогом под мышкой».