— Открой и придержи левую воротину, — сказал я и дал Краху ключ от каретника.

Из машины я вылез с трудом.

— Замкни, пошли ко мне, поможешь, — приказал я Краху.

В квартире я зажег свет на кухне, расстегнул пуговицы пальто и, протянув правую руку в сторону, сказал Краху:

— Стяни.

Он осторожно потянул, посапывая носом. Я выпростал руку, и нож с легким стуком вывалился из рукава на линолеум. Узкий клинок без канавки, сантиметров пятнадцать длиной, и желтая деревянная ручка. Следов крови на лезвии не было. Носком сапога я загнал нож под газовую плиту и сам стал осторожно стягивать левый рукав пальто. Боли не было. Хотелось только спать.

— Петрович, прости. — Крах вдруг упал на колени, заплакал, захлебываясь, — бес попутал. Ну, убей, выткни глаз! — Он ударил себя кулаком в грудь.

Я стащил рукав, пальто упало на пол.

— Помоги снять клифт, — сказал я, и Крах поднялся.

Когда была снята и окровавленная рубашка, он сказал:

— Я, Петрович, врача вызову, краски много. Скажем, бакланюга на улице подколол. А?

Ноги уже плохо держали. Я сел на табуретку, с трудом спросил:

— Гнида, зачем ты заточку с собой взял? Прибрать меня хотел?

— Что ты, что ты… Заскок зашел в голову. А она всегда у меня… Прошлый год рыло начистили вечером прямо у дома, без олов. С тех пор ношу. — Он стукнул кулаком в грудь. — Петрович, ну не хотел я! Заскок это. От такой капусты.

— Вали отсюда. И чтоб завтра тебя в городе не было, а то оба сгорим. Слышишь? Шакал!

— А ты? Ведь кровищи много…

— Уходи! — Я, не глядя, нащупал на столе бронзовую пепельницу.

Крах исчез.

Я встал, пошатываясь, одной рукой чиркнул спичкой, зажег газовую колонку и вдруг почувствовал, что хочу курить. В пальто были сигареты, но я боялся нагнуться и медленно, стараясь не тревожить плечо и левую руку, побрел в комнату, тут и раздался звонок.

Я остановился против входной двери и, вдруг осипнув, спросил:

— Кто?

— Я, — ее голос был по-детски испуган и тих.

Я потянулся осторожным движением повернуть пуговку замка, но вдруг сказал легким деланным голосом:

— Наташа, прости, я сейчас не одет. Зайди завтра, — и бережно опустил правую руку.

— Не уйду, откройте! Я знаю, что-то случилось. Откройте! — В голосе ее была дрожь.

— Наташа, ну ей-богу…

— Откройте! Я видела, как убегал этот тип, — она всхлипнула, отчаянно крикнула: — Я сейчас людей позову!

Силы кончались. Я открыл дверь.

Без пальто, в одной только светлой блузке, она прижалась ко мне, обхватила за плечи. Прикосновение холодного шелка обожгло болью, и я застонал, отстранился.

— А-ах! — с ужасом выдохнула она, увидев кровь на своей ладони. — Что это?

— Только никого не зови, — уже теряя память, простонал я и поплыл куда-то в жарком оранжевом тумане.

Потом меня несли. Земля качалась. Звучали вдали чьи-то знакомые голоса. Боль шевелилась в левом боку, но я знал, что мне нельзя просыпаться. Если проснусь, отец изобьет меня за то, что я рисовал кораблики левой рукой. Изо всех сил я старался не проснуться, а страх, мохнатый, мокрый и скорбный, как больная обезьянка, смотрел на меня немыми страдальческими глазами.

13

Часы отбивали восемь. Были непривычно раздвинуты шторы, и свет, желто-лиловый, апрельский, подступал к самому дивану. Двойной бронзовый бой, казалось, колеблет его и укачивает.