— Спасибо. У меня там человек на лестнице, телохранитель. Кину ему на жало — от щедрот твоих. — Я сунул пачку в левый внутренний карман, усмехнулся, и дурашливое, веселое чувство подкинуло сердце будто в предчувствии удачи. В последний раз обвел глазами прекрасную голубую комнату и вышел.

Армяночка ждала в передней, я поцеловал ее теплую смуглую руку. Напялил пальто, спустил штуковину из рукава в брючный карман.

В мутном свете лестничной площадки меня обступила насмешливая, пронизанная токами прохладного воздуха тишина — так зрительный зал снисходительно слушает глуповатого самодовольного конферансье, уверенный, что ожидание основного исполнителя будет недолгим. Я почувствовал неловкость и недовольство собой за то, что так театрально вел себя с Рафаилом, и, чтобы скорее избыть это чувство, громко и бодро позвал:

— Крах!

Над перилами верхнего лестничного марша высунулась голова в немыслимой кепочке.

— Что? — проскрипел он.

— Валяй сюда, — махнул я рукой, поправил ремень сумки на правом плече.

Крах бесшумно спустился ко мне.

— Перекуришь там, у окна внизу, и минут через пять после меня выйдешь, понял? — Я сунул руку во внутренний карман и нащупал пачку полусотеняых.

— Понял, Петрович, — ответил он тихо и посопел.

— На. Тебе! И чтоб завтра ты уже летел в Сочи или куда-нибудь, — я сунул ему к носу деньги, увидел, как захлопали рыжеватые ресницы над пустыми линялыми глазами, и вздохнул.

Крах взял деньги, очумело посмотрел на меня.

— Ну, все, — сказал я, повернулся и медленно стал спускаться вниз.

Крах перестал существовать, но посередине марша мне вдруг захотелось в последний раз взглянуть на его рожу. Я приостановился, сделал полуоборот палево и сразу ощутил жгучий укол где-то сзади пониже плеча и оцепенел от внезапности молниеносно мелькнувшей боли, но только на миг. В следующий миг я резко повернулся, ударил справа вверх в подбородок, левой перехватил и вывернул кисть его руки. Нож заскрежетал по ступенькам. Крах, охнув, сел. Я, не спуская с него глаз, наклонился и поднял нож. Ремень сполз, и сумка упала. И тут меня достала боль — легкая горячая боль под мышкой и в левом плече Раскаленная злоба вдруг подступила к горлу, и стало нечем дышать. Пальцы сами инстинктивно перехвалили рукоять ножа поудобнее, и я отвел руку назад для удара…

В его пустых главах не было ничего, только серая студенистая покорная беспросветность. Рука у меня опустилась. Боль стала отчетливее, я замычал сквозь зубы.

— Петрович, прости, — услышал я безголосый, как предсмертный хрип, шепот Краха.

Кривясь от боли, спрятал нож в рукав, сдерживая стон, сказал:

— Пошли, гад, повяжут сейчас. Вставай, сука!

Он быстро поднялся, подобрал сумку.

— Поддержи, падла, — выдавил я и, почувствовав, как жарко намокает рана, спросил: — Кровь есть?

Крах суетливо заглянул мне за спину и радостно проскрипел:

— Не, Петрович. Прореха маленькая.

— Пошли.

До машины Крах вел меня под руку.

— Садись, — сказал я. — Отключусь, так навернешься вместе со мной.

Боли почти не было, но чувствовалось, что рубашка и весь бок стали липкими и мокрыми. Я завел двигатель и поехал, управляя одной правой рукой. Раза два по дороге меня охватывала дурнота, но ощущение руля в ладони и рокот мотора помогали. Когда въезжал во двор, почувствовал, что левый бок промок до самого пояса, но уже пришло какое-то заторможенное, полусонное спокойствие.