От палаточных тросов по брезентовым стенам побежали тени, солнце разбросало лучи перед входом на пятачок утоптанной земли.

Джим с Лондоном тихонько выбрались наружу.

— Ишь, намаялся, бедняга, — сказал Лондон. — Прямо изголодался по сну, я никогда такого не видал. Легавые, говорят, нарочно спать арестанту не дают, и он умом трогается.

— Отдохнет Мак, совсем другим станет, — уверил Джим. — Ох, я ж обещал Дану кое-что! А там наши машины подошли… Схожу-ка сейчас!

— А я пойду Лизу проведаю. Может, пошлю ее к старику, пусть присмотрит за ним.

Джим пошел к кухне, наложил в котелок фасоли и понес к больничной палатке. Солнечный зайчик уже спрыгнул с койки Дана на пол. Старик лежал, закрыв глаза, дышал редко и тихо.

В палатке пахло чем-то гнилым или тухлым, необычный запах этот исходил от тела умирающего, оттого что он уже долго не мог опорожниться. Джим наклонился над стариком.

— Дан, я принес поесть.

Тот медленно открыл глаза.

— Не хочу ничего. Сил нет жевать.

— Непременно нужно поесть. Тогда и силы появятся. Давай-ка я под спину тебе подушку подложу, ты сядешь, и я тебя покормлю.

— Не нужны мне силы, — промямлил старик. — И подниматься не хочу. Я только на верхушки деревьев поднимался, — он снова закрыл глаза. Лезешь по стволу, все выше, все выше, и вот уже деревья что поменьше под тобою. Тогда уж спасательным поясом пристегиваеш ься, он глубоко вздохнул, губы продолжали шевелиться. Вдруг на солнечное пятно на полу упала тень. Джим поднял голову. У входа стояла Лиза. На плечи накинуто одеяло, его краем укрыт и ребенок.

— Мне хватает дел со своим малышом. А он говорит, иди, за стариком присмотри.

Джим приложил палец к губам и отошел от койки, чтобы Лизе лучше было видно исхудавшее лицо Дана.

Войдя, Лиза села на свободную койку.

— Ох ты! Я же не знала! Скажи, чем помочь?

— Ничем. Просто побудь с ним.

— Уж больно он плох. По запаху чую. Знакомый запах, — она поежилась, плотнее закутала личико младенца, чтобы уберечь от вони.

— Тише. Может, еще поправится.

— Нет, запах не тот. Знакомый запах. Старик уже гниет.

— Вот бедняга!

Возглас этот, видно, тронул ее за душу, на глаза навернулись слезы.

— Конечно, я побуду с ним. Не впервой. А меня не убудет.

Джим присел рядом.

— С тобой хорошо, — прошептал он.

— Ты эти штучки брось!

— Да я разве что! Просто рядом с тобой почему-то всегда тепло.

— А мне и не холодно.

Джим чуть отвел лицо.

— Мне нужно поговорить с тобой, Лиза. Ты, наверное, не поймешь меня, да это и неважно. Все кругом рушится, или как вода меж пальцами, глядь — и нет. Но это пустяки по сравнению с главным. И мы с тобой песчинки в людском море. Понимаешь? Я всякий раз сам себе это говорю, но мне легче самого себя понять, когда ты рядом, слушаешь. Догадываешься, о чем я?

Щеки у Лизы зарумянились.

— Я же только что родила. Да и не такая я, — она пристыжепно взглянула на него. — Не говори так. Таким тоном, — попросила сна. Понимаешь, я просто не такая.

Он потянулся было обнять ее, но она отпрянула.

— Не нужно.

Джим поднялся.

— Будь повнимательнее к старику, ладно? Вода и ложка на столе. Давай ему понемножку, — он поднял голову, вслушался: по лагерю пошел говор, все громче и громче. Но вот из шмелиного жужжания голосов вдруг выделился один, то взмывал на высоких тонах, то сердито басил.

— Пойду посмотрю, что там, — сказал Джим.