|
А потом -- забыл, не купил... Тринадцать лет прошло с той поры, а вот вспомню эту девушку -- и всегда жаль, что не купил ей кольца. Утром стучит она в дверь. -- Вставать пора! Встретились с нею, как старые друзья, сели пить чай, а она всё уговаривает, чтобы я к отшельнице сходил, слово взяла с меня. Душевно распрощались, проводила она меня за ворота. В городе я, как в степи, -- один. До монастыря тридцать три версты было, я сейчас же махнул туда, а на другой день уже за службой стоял. Вокруг монахини чёрной толпой -- словно гора рассыпалась и обломками во храме легла. Монастырь богатый, сестёр много, и всё грузные такие, лица толстые, мягкие, белые, как из теста слеплены. Поп служит истово, а сокращённо, и тоже хорошо кормлен, крупный, басистый. Клирошанки на подбор -- красавицы, поют дивно. Свечи плачут белыми слезами, дрожат их огни, жалеючи людей. "Дух мой ко храму, ко храму святому твоему..." -- покорно возглашают молодые голоса. А я по привычке повторяю про себя слова богослужения, оглядываюсь, хочу понять, которая здесь отшельница, и нет во мне благоговения. Понял это -- смутился... Ведь не играть пришёл, а в душе -- пусто. И никак не могу собрать себя, всё во мне разрознено, мысли одна через другую скачут. Вижу несколько измождённых лиц -- древние, полумёртвые старухи, смотрят на иконы, шевелят губами, а шёпота не слышно. Отстоял службу, хожу вокруг церкви. День ясный, по снегу солнце искрами рассыпалось, на деревьях синицы тенькают, иней с веток отряхая. Подошёл к ограде и гляжу в глубокие дали земные; на горе стоит монастырь, и пред ним размахнулась, раскинулась мать-земля, богато одетая в голубое серебро снегов. Деревеньки пригорюнились; лес, рекою прорезанный; дороги лежат, как ленты потерянные, и надо всем -- солнце сеет зимние косые лучи. Тишина, покой, красота... А через некоторое время был я в келейке матери Февронии. Вижу: маленькая старушка, глаза без бровей, на лице во всех его морщинах добрая улыбка бессменно дрожит. Речь она ведёт тихо, почти шёпотом и певуче. -- Не ешь, -- говорит, -- молодец, яблочко до спасова дня, погоди, когда господь миленький его вырастит, когда зёрнышки почернеют в нём! Думаю -- к чему это она? -- Чти, -- говорит, -- отца и матерь твою... -- Нет, -- мол, -- их у меня! -- Молись за упокой их душенек... -- А может, они живы? Смотрит она на меня и жалостно улыбается. Потом опять качает головою и поёт: -- Господь-от наш добренький, до всех справедлив, всех оделяет щедротой своей! -- А я, -- мол, -- усомнился в этом... Смотрю -- испугалась она, руки опустила и молчит, часто мигая глазами. Собралась с духом -- снова тихонько запела: -- Помни, что молитва крылата и быстрее всех птиц, и всегда она достигнет до престола господня! На коне в царство небесное никто не въезжал... Понимаю, что бог для неё барином стоит -- добренький да миленький, а закона у старушки нет для него. |
