|
"Ну, -- думаю, -- пёс с тобой!" Вытер ноги мокрой тряпкой, залез в чан, топчусь, а начальник мой катается по пекарне и рычит: -- Я те согну, матушкин сынок!.. Я те научу смиренномудрию! Вымесил я один чан -- другой готов; этот замесил -- пшеничное поспело; его уже руками надо было месить. Крепок был я парень, а к работе не привык: мука мне налезла и в нос, и в рот, и в уши, и в глаза, оглох, ничего не вижу, потом обливаюсь, а он в тесто капает. -- Тряпки, -- говорю, -- нет ли, пот вытирать? Сердится Миха: -- Бархатные полотенца заведём для тебя. Двести тридцать два года обитель стояла -- всё твоих порядков ждала! Мне -- смешно. -- Да ведь я, -- мол, -- не для себя! Люди хлеб-то будут есть! Подошёл он ко мне, ощетинился, как ёж, и дрожит весь и мычит. -- Мешком отирайся, коли брезглив! А о дерзости твоей я игумену доложу! Удивляет меня этот человек до того, что я и обижаться не могу. Работает он, не покладая рук, мешки-пятерики, как подушки, в руках у него, весь мукой обсыпался, урчит, ругается и все подгоняет меня: -- Живей возись! Стараюсь так, что голова кружится. Трудно дались мне первые дни послушания. Пекарня под трапезной была, в подвале, потолок в ней сводчатый, низкий, окно -- одно только и наглухо закрыто; воздуха мало, туманом густым мучная пыль стоит, мечется в ней Миха, как медведь на цепи, мутно сверкает огонь в печи. И всё время только двое нас, -- редко кого накажут послушанием, велят нам помогать. За службы в церковь некогда ходить. Миха каждый день поучает меня -- словно крепкой верёвкой туго вяжет; горит он весь, дымится злобой против мира, а я дышу его речами и уже весь изнутри густо сажей покрыт. -- Люди для тебя кончились, -- говорит, -- они там в миру грех плодят, а ты от мира отошёл. А если телом откачнулся его -- должен и мыслью уйти, забыть о нём. Станешь о людях думать, не минуя вспомнишь женщину, ею же мир повергнут во тьму греха и навеки связан! Я, бывало, едва рот открою, а он уже кричит: -- Молчи! Слушай опытного внимательно, старшего тебя с уважением! Знаю я -- ты всё о богородице бормочешь! Но потому и принял Христос крестную смерть, что женщиной был рождён, а не свято и чисто с небес сошёл, да и во дни жизни своей мирволил им, паскудам этим, бабёнкам! Ему бы самарянку-то в колодезь кинуть, а не разговаривать с ней, а распутницу эту камнем в лоб, вот, глядишь, и спасён мир! -- Ведь это же не церковная мысль! -- И ещё говорю -- молчи! Что ты знаешь -- церковное, нецерковное? Церковь вся в руках белого духовенства, в плену блудников, щёголей; они вон сами в шёлковых рясах ходят, на манер бабьих юбок! Еретики они поголовно, им кадрили плясать, а не уставы писать! Разве женатый мужик может чисто мыслить о господних делах? Не в силе он -- ибо продолжает велий грех прелюбодеяния, за него же люди изгнаны господом из садов райских! Тем грехом все мы презренно брошены во скорбь вечную и осуждены на скрежет зубовный и на судороги дьявольские и ослеплены, да не видим лица божия вовеки и век века! Священство -- кое само сеть греха плетёт, рождая детей от женщины, -- укрепляет этим мир на стезе гибели и, чтобы оправдать отступничество своё от закона, изолгало все законы! Всё теснее сдвигает человек этот вокруг меня камни стен, опускает он свод здания на голову мою; тесно мне и тяжело в пыли его слов. |
