|
Засим, назначаются тебе также беседы со схимонахом Мардарием, время будет указано и число оных. Ты ведь в экономии приказчиком был? Иди с миром, я о тебе подумаю! Родных, кажись, не имеешь в миру? Ступай, я помолюсь о тебе! Надейся на лучшее! Воротился я к себе в пекарню, стал эту речь взвешивать в уме -- легко весит! Может, разум и заблуждается в исканиях своих, но бараном жить едва ли достойно и праведно для человека. Созерцание же молитвенное я в ту пору понимал как углубление в недра духа моего, где все корни заложены и откуда мысль стремится расти кверху, подобно дереву плодовому. Враждебного себе и непонятного в душе моей я ничего не находил, а чувствовал непонятное в боге и враждебное в мире, значит -- вне себя. А что братия Михайлу любит -- это прямая неправда была; я хотя в стороне от всех стоял, в разговоры не вмешивался, но -- ко всему присматриваясь -- видел, что и рясофорные и послушники презирают Михаилу, боятся его и брезгуют им. Вижу также, что обитель хозяйственно поставлена: лесом торгует, земли в аренду мужикам сдаёт, рыбную ловлю на озере; мельницу имеет, огороды, большой плодовый сад; яблоки, ягоды, капусту продаёт. На конюшнях восемнадцать лошадей, братии более полуста, и все -- народ крепкий, рабочий, стариков немного, -- для парада, для богомольцев едва хватает. Монахи и вино пьют и с женщинами усердно путаются; кои помоложе, те на выселки ночами бегают, к старшим женщины ходят в кельи, якобы полы мыть; ну, конечно, богомолками тоже пользуются. Всё это дело не моё, и осуждать я не могу, греха в этом не вижу, но ложь противна. Послушников много, послушания тяжёлые, и не держится народ -- бежит. При мне, за два года жизни в обители, одиннадцать человек сбежало; с месяц-два проживут и -- давай бог ноги! Трудно! Конечно, и для богомольцев приманки имелись: вериги схимонаха Иосафа, уже усопшего, от ломоты в коленях помогали; скуфейка его, будучи на голову возложена, от боли головной исцеляла; в лесу ключ был очень студёный, -- его вода, если облиться ею, против всех болезней действовала. Образ успения божьей матери ради верующих чудеса творил; схимонах Мардарий прорицал будущее и утешал горе людское. Всё было как следует, и весной, в мае, народ валом к нам валил. После разговора с игуменом и мне захотелось в другой монастырь идти, где бы победнее, попроще и не так много работы; где монахи ближе к делу своему -- познанию грехов мира -- стоят, но захлестнули меня разные события. Сошёлся я вдруг с одним послушником, Гришей, -- в конторе монастырской занимался он. Замечал я его давно: ходит между братией всегда поспешно и бесшумно юноша в дымчатых очках, незаметное лицо, сутуловатый, ходит, наклоня голову, как бы не желая видеть ничего иного, кроме пути своего. На другой день после разговора моего с игуменом явился этот Гриша в пекарню, -- Михайла на доклад к отцу казначею пошёл, -- явился, тихо поздоровался, спрашивает: -- Были, братец, у игумена? -- Был. -- Беседовали? -- Нет. -- Прогнал? -- За что? Поправил он очки, смутился, говорит: -- Простите, Христа ради! -- А вас разве прогонял? Кивает головой утвердительно. |
