|
Начнёшь его дальше спрашивать -- не отвечает, иногда взглянет в лицо тебе виноватыми глазами и тихонько скажет: -- Не знаю я, кормилец! Бывало, подумаешь: "Может, этот человек тоже ответов искал..." И захочется бежать из монастыря. А тут явился ещё один сударь -- вдруг, точно мяч через ограду перескочил -- крепкий такой попрыгун, бойкий, маленький. Глаза круглые, как у совы, нос горбом, кудри светлые, бородка пушистая, зубы блестят в постоянной улыбке. Веселит всех монахов шутками, про женщин похабно рассказывает, по ночам водит их в обитель, водки без меры достаёт и во всём удивительно ловок. Посмотрел я на него и говорю: -- Ты чего в монастыре ищешь? -- Я? Жратвы! -- Хлеб работой добывают! -- Это, -- говорит, -- на мужиков богом возложено, а я -- мещанин, да ещё в казённой палате два года служил, так что вроде начальства числю себя! Я и этого забавника начал раскрывать -- надо мне видеть все пружины, какие людями двигают. Как привык я к работе моей, Михайла лениться стал, всё убегает куда-то, а мне хоть и трудно одному, но приятнее: народ в пекарню свободно ходит, беседуем. Чаще всего сходились мы трое: Гриша, я и весёлый Серафим. Гриша волнуется, машет руками на меня, Серафим свистит, потряхивая кудрями, улыбается. Как-то раз спросил я его: -- Серафим, а ты, бродяга, в господа веруешь? -- Потом, -- говорит, -- скажу, подожди лет тридцать. Ударит мне под шестьдесят, я, наверное, буду знать, верую ли, а сейчас я этого не понимаю; врать же -- охоты нет! И начнёт рассказывать про море. Говорил он о нём, как о великом чуде, удивительными словами, тихо и громко, со страхом и любовью, горит весь от радости и становится подобен звезде. Слушаем мы его, молчим, и даже грустно от рассказов его об этой величавой живой красоте. -- Море, -- жгуче говорил он, -- синее око земли, устремлённое в дали небес, созерцает оно надмирные пространства, и во влаге его, живой и чуткой, как душа, отражаются игры звёзд -- тайный бег светил. И если долго смотреть на волнение моря, то и небеса кажутся отдалённым океаном, звёзды же -- золотые острова в нём. Гриша, бледный, слушает его и, улыбаясь тихой, как бы лунной, улыбкой, печально шепчет: -- И пред лицом сих тайн и красот мы -- только торгуем! Ничего более... О, господи! Или начинает Серафим о Кавказе говорить -- представит нам страну мрачную и прекрасную, место, сказке подобное, где ад и рай обнялись, помирились и красуются, братски равные, гордые величием своим. -- Видеть Кавказ, -- внушает Серафим, -- значит видеть истинное лицо земли, на коем -- не противореча -- сливаются в одну улыбку и снежная чистота души ребёнка и гордая усмешка мудрости дьявольской. Кавказ -- проба сил человека: слабый дух подавляется там и трепещет в страхе пред силами земли, сильный же, насыщаясь ещё большей крепостью, становится высок и остр, подобно горе, возносящей алмазную вершину свою во глубину небесных пустынь, а вершина эта -- престол молний. |
