|
Тут он начинает шептать с перерывами: -- Ты бога не обижай... Чего тебе надо?.. Ничего не надо... Кусочек хлебца разве. А бога обижать грех. Это от беса. Беси -- они всяко ногу подставляют. Знаю я их. Обижены они, беси-то. Злые. Обижены, оттого и злы. Вот и не надо обижаться, а то уподобишься бесу. Тебя обидят, а ты им скажи: спаси вас Христос! И уйди прочь. Ну их! Тленность они все. Главное-то твоё. Душу-то не отнимут. Спрячь её, и не отнимут. Сеет он потихоньку слова свои, осыпаются они на меня, как пепел дальнего пожара, и не нужны мне, не трогают души. Как будто чёрный сон вижу, непонятный, тягостно-скучный. -- Молчишь ты, -- раздумчиво говорит он, -- это хорошо. Пусть их как хотят, а ты молчи. Другие ходят ко мне, те -- говорят. Многое говорят. Нельзя понять, о чём они. Про женщин каких-то. А мне что? Про всё говорят а про что про всё? Непонятно. Ты знай молчи. Я бы тоже не говорил, да игумен тут -- утешай, -- надо утешать! Ну, ладно. А сам я очень бы молчал. Ну их всех к богу! У меня всё отнято. Молитва только осталась. Что тебя мучают -- ты не замечай. Беси мучают. Мучили и меня. Брат родной. Бил. А то -- жена. Мышьяком меня травила. Был я для неё как мышь, видно. Обокрали всего. Сказали -- будто я деревню-то поджёг. В огонь бросить хотели. И в тюрьме сидел. Всё было. Судили -- ещё сидел. Бог с ними! Я всех простил. Не виноват -- а простил. Это -- для себя. Лежала на мне гора обид. Дышать не мог. А как простил, -- ничего! Нет горы. Беси обиделись и отошли. Вот и ты -- прости всем... Мне -- ничего не надо. И тебе то же будет. На четвёртой беседе просит он меня: -- Принеси-ка ты мне хлебца корочку. Я бы пососал... Немощен я -- прости ты меня, Христа ради! Жалко мне его стало до боли в сердце. Слушаю бред его и думаю: "Зачем это надо, о господи? Зачем же?" А он шелестит иссохшим языком: -- Кости у меня болят. Ноют день и ночь. Корочку-то пососу -- легче будет, может. А то зудят кости, мешают. Надо ведь молиться все минуты. И во сне -- надо. А то сейчас и напомнит бес. Имя твоё напомнит, и где ты жил, всё. Он вот тут на печке сидит. Ему -- ничего, что иной раз горячая она, красная. Он -- привык. Сядет серенький против меня и сидит. Я его закрещу, да уж и не гляжу на него. Надоел он. Ну его! А то по стене ползает, пауком. Ино тряпицей серой болтается в воздухе. Он -- разно может, мой-то. Скучно со стариком. А приставили -- надо стеречь. Тоже и ему не сладко, со стариком-то. Я уж и не обижаюсь на него. И бес подневолен. Привык я к нему. Ну тебя, говорю, надоел ты! И не гляжу. Он -- ничего, не озорник. Только всё напоминает, как меня звали. Поднял старичок голову и довольно громко сказал: -- А звали-то меня Михайло Петров Вяхирев! И снова осел весь в гроб свой, шепчет: -- Таки толкнул бес... Ах ты, бес! Ты здесь, брат? Иди-ко с господом! Плакать я готов был в тот день со зла... Ну, зачем старик этот? Какая красота в подвиге его? Ничего не понимаю! Весь день и долго спустя вспомню я про него -- как будто и меня дразнит некий бес, насмешливые рожи строя. Когда последний раз пошёл я к нему, то набил карманы мягким хлебом -- с досадой и злостью на людей понёс этот хлеб. |
