|
.. Говорил он долго, гнусаво и бесчувственно; вижу я, что не по совести, а по должности путает человек слова одно с другим. А отец Антоний, прислонясь к лежанке, смотрит на меня и, поглаживая бороду, улыбается прекрасными глазами, словно поддразнивает меня чем-то. Захотелось мне показать ему мой характер, и говорю я келарю: -- Возвышения -- не ищу, унижения -- не желаю принять, ибо -- не заслужил, как вы знаете это, но хочу справедливости! Покраснел келарь, посохом стучит. -- Цыц, дерзновенный! Отец Антоний наклонился к уху его и что-то сказал. -- Сие -- невозможно! -- говорит келарь. -- Должен он принять кару без ропота! Пожал Антоний плечами и обратился ко мне, -- голос у него басовитый, тёплый: -- Подчинись, Матвей! Победил он меня двумя словами и ласковым взглядом своим. Положив келарю земной поклон, поклонился я и ему, а потом спрашиваю келаря -- когда мне идти в лес? -- Через три дня, -- говорит, -- а эти три дня ты во узилище посидишь! Так-то! Не будь тут Антония, я бы, наверное, кости келарю переломал. Но его слова были приняты мною за некий намёк на возможность приблизиться к нему, а ради этого я тогда готов был руку себе отрубить и -- на все. И повели меня в карцер -- в ямку под конторой; ни встать там, ни лечь, только сидеть можно. На полу солома брошена, мокра от сырости. Тихо, как в могиле, даже мышей нет, и такая тьма, что руки тонут в ней: протянешь руку пред лицом, и -- нет её. Сижу -- молчу. И всё во мне молчит, как свинцом облито, тяжёл я, подобно камню, и холоден, словно лёд. Сжал зубы, будто этим хотел мысли свои сдержать, а мысли разгораются, как угли, жгут меня. Кусаться рад бы, да некого кусать. Схватился руками за волосы свои, качаю себя, как язык колокола, и внутренно кричу, реву, беснуюсь. "Где же правда твоя, господи? Не ею ли играют беззаконники, не её ли попирают сильные в злобном опьянении властью своей? Кто я пред тобой? Беззаконию жертва или страж красоты и правды твоея?" Вспоминаю уклад жизни монастырской -- неприглядно и глумливо встаёт она предо мной. Почему монахи -- слуги божий? Чем они святее мирян? Знаю я тяжёлую мужицкую жизнь в деревнях: сурово живут мужики! Далеко они от бога: пьют, дерутся, воруют и всяко грешат, но ведь им неведомы пути его, и двигаться к правде нет сил, нет времени у них, -- каждый привязан к земле своей и прикован к дому своему крепкой цепью страха перед голодом; что спросить с них? А здесь люди свободно и сыто живут; здесь открыты пред ними мудрые книги, -- а кто из них богу служит? Только слабые и бескровные, вроде Гриши, остальным же бог -- только защита во грехе и источник лжи. Вспоминаю злую жадность монахов до женщины и все пакости плоти их, коя и скотом не брезгует, лень их и обжорство, и ссоры при дележе братской кружки, когда они злобно каркают друг на друга, словно вороны на кладбище. Рассказывал мне Гриша, что как ни много работают мужики на монастырь этот, а долги их всё растут и растут. О себе думаю: вот уже давно я маюсь здесь, а что приобрёл душе? Только раны и ссадины. |
