|
Не по-монашески, а? -- Да, -- мол, -- не по уставу. -- Вот ты, -- говорит, -- осуждаешь всё, будешь и меня осуждать. И улыбается, точно с колокольни, высокомерно. Очень я его любил за красоту лица, но улыбка эта не нравилась мне. -- Осуждать вас буду ли -- не знаю, -- мол, -- а понять непременно хочу! Он засмеялся тихо, басовито и обидно. -- Ты ведь незаконнорождённый? -- Да. -- Есть в тебе, -- говорит, -- хорошая кровь! -- Что такое хорошая кровь? -- спрашиваю. Смеётся и внятно отвечает: -- Хорошая кровь -- вещество, из коего образуется гордая душа! День ясный, в окно солнце смотрит, и сидит Антоний весь в его лучах. Вдруг одна неожиданная мною мысль подняла голову, как змея, и ужалила сердце моё -- взныл я весь; словно обожжённый, вскочил со стула, смотрю на монаха. Он тоже привстал; вижу -- берёт со стола нож, играет им и спрашивает: -- Что с тобой? Спрашиваю я его: -- Не вы ли мой отец? Испортилось лицо у него, стало неподвижно-синеватое, словно изо льда иссечено; полуприкрыл он глаза, и погасли они. Тихо говорит: -- Едва ли! Где родился? Когда? Сколько лет? Кто мать? И когда рассказал я ему, как бросили на землю меня, улыбнулся он, положил нож на стол. -- В то время и в тех местах не бывал я, -- говорит. Стало мне неловко, тяжело: будто милостыню попросил я, и -- не подали. -- Ну, а если бы, -- спрашивает, -- был я твой отец -- что тогда? -- Ничего, -- говорю. -- И я так же думаю. Мы с тобою живём, где нет отцов и детей по плоти, но только по духу. А с другой стороны, все мы на земле подкидыши и, значит, братья по несчастью, именуемому -- жизнь! Человек есть случайность на земле, знаешь ли ты это? По глазам его вижу -- смеётся он надо мной. Смущён и подавлен я непонятным мне вопросом моим, хочется мне как-то оправдать его или забыть. Но спрашиваю ещё хуже: -- А зачем это вы взяли в руку нож? Посмотрел на меня Антоний и тихонько смеётся. -- Смелый ты вопросник! -- говорит. -- Взял и взял, а зачем -- не знаю! Люблю его, красив очень. И подал нож мне. Нож кривой и острый, по стали золотом узор положен, рукоять серебряная, и красный камень врезан в неё. -- Арабский нож, -- объясняет мне он. -- Я им книги разрезаю, а на ночь под подушку себе кладу. Есть про меня слух, что богат я, а люди вокруг бедно живут, келья же моя в стороне стоит. От ножа и от руки Антония исходит некий пряный запах, -- пьянит он меня, и кружится моя голова. -- Поговорим далее, -- продолжает Антоний вечерним, тёмным и мягким басом своим. -- Знаешь ты, что женщина бывает у меня? -- Слышал. |
