|
Но не понял я смысла его слов. Пришёл к себе, лёг -- под боком книжка эта оказалась. Засветил огонь, начал читать из благодарности к наставнику. Читаю, что некий кавалер всё мужей обманывает, по ночам лазит в окна к жёнам их; мужья ловят его, хотят шпагами приколоть, а он бегает. И всё это очень скучно и непонятно мне. То есть я, конечно, понимаю -- балуется молодой человек, но не вижу, зачем об этом написано, и не соображу -- почему должен я читать подобное пустословие? И снова думаю: отчего я вдруг заподозрил, что Антоний -- отец мне? Разъедает эта мысль душу мою, как ржа железо. Потом заснул я. Во сне чувствую, толкают меня; вскочил, а он стоит надо мной. -- Я, -- говорит, -- звонил-звонил! -- Простите, -- мол, -- Христа ради, очень тяжело работал я! -- Знаю. А "бог простит" -- не сказал. -- Я, -- говорит, -- иду к отцу игумену, приготовь мне всё, как указано. Ага! Ты книгу эту читал? Жаль, что начал; это не для тебя, ты прав был! Тебе другое нужно. Готовлю я постель: бельё тонкое, одеяло мягкое, всё богато и не видано мной, всё пропитано душистым приторным запахом. Начал я жить в этом пьяном тумане, как во сне, -- ничего, кроме Антония, не вижу, но он сам для меня -- весь в тени и двоится в ней. Говорит ласково, а глаза- насмешливы. Имя божие редко произносит, -- вместо "бог" говорит "дух", вместо "дьявол" -- "природа", но для меня смысл словами не меняется. Монахов и обряды церковные полегоньку вышучивает. Много он пил вина, но не бывало, чтобы шатался на ногах, -- только лоб у него станет синеват, да глаза над прозрачными щеками разгорятся тёмным огнём, а красные губы потемнеют и высохнут. Часто, бывало, придёт он от игумена около полуночи и позднее, разбудит меня, велит подать вина. Сидит, пьёт и глубоким своим голосом говорит непрерывно и долго, -- иной раз вплоть до заутрени. Трудно мне было понимать речи его, и многое позабыл я, но помню сначала пугали они меня, как будто раскрывали некую пропасть и толкали в неё с лица земли всё сущее. Иногда от таких его речей становилось мне пусто и жутко, и готов я был спросить его: "А вы не дьявол будете?" Чёрный он, говорил властно, а когда выпивал, то глаза его становились ещё более двойственны, западая под лоб. Бледное лицо подёргивалось улыбкой; пальцы, тонкие и длинные, всё время быстро щиплют чёрную досиня бороду, сгибаются, разгибаются, и веет от него холодом. Боязно. Но, как сказано, во дьявола не верил я, да и знал по писанию, что дьявол силён гордостью своей; он -- всегда борется, страсть у него есть и уменье соблазнять людей, а отец-то Антоний ничем не соблазняет меня. Жизнь одевал он в серое, показывал мне её бессмысленной; люди для него -- стадо бешеных свиней, с разной быстротой бегущих к пропасти. -- Вы, -- мол, -- говорили, что жизнь-то прекрасна! -- Да, если она признаёт меня, она прекрасна, -- отвечает он и усмехается. Только эта усмешка и оставалась у меня от его речей. Точно он на всё из-за угла смотрел, кем-то изгнанный отовсюду и даже не очень обижаясь, что изгнали. |
