|
-- Помнишь, -- говорит, -- я тебе книжку давал? Читая её, должен был ты видеть, сколь женщина хитра и лжива и развратна в существе своём! Странно и противно слышать, когда человек, рождённый женщиной и соками её вспоённый, грязнит, попирает мать свою, отрицая за нею всё, кроме похоти, низводит её до скотины бессмысленной. Однажды я сказал ему нечто в этом смысле, только -- глаже, не столь прямо. Освирепел он, закричал: -- Идиот! Разве я о матери говорю! -- Всякая, -- мол, -- женщина есть мать. -- Иная, -- кричит, -- только распутница всю жизнь! -- Некоторые люди горбаты живут, но для всех горб -- не закон. -- Ступай вон, дурак! Офицер-то не помер в нём. Несколько раз сшибался я с ним голова в голову, спрашивая о господе; стали меня злить увёртливые смешки его, и как-то в ночь пустил я себя на него со всей силой. Характер у меня скверный сделался тогда; большую тоску я испытывал; хожу вокруг Антония, как голодный около чулана запертого, -- хлебом пахнет за дверью, -- и от этого звереть я стал, а в ту ночь сильно он разжёг недомолвками своими. Взял я нож со стола и говорю: -- Расскажите мне всё, как думаете, а то вот -- полосну себя по горлу, скандал сделаю вам! Встревожился он, цапнул меня за руку, вырвал нож и засуетился -- не похоже на себя. -- Нужно, -- говорит, -- наказать тебя за это, но фанатику и наказание не впрок! А потом говорит, точно гвозди в голову мне бьёт: -- Я тебе вот что скажу: существует только человек, всё же прочее есть мнение. Бог же твой -- сон твоей души. Знать ты можешь только себя, да и то -- не наверное. Покачивают слова его, как ветром, и опустошают меня. Говорил он долго, понятно и нет, и чувствую я: нет в этом человеке ни скорби, ни радости, ни страха, ни обиды, ни гордости. Точно старый кладбищенский поп панихиду поёт над могилой: все слова хорошо знает, но души его не трогают они. Сначала-то страшной показалась мне его речь, но потом догадался я, что неподвижны сомнения его, ибо мертвы они... Май, окно открыто... ночь в саду тепло цветами дышит... яблони -- как девушки к причастию идут, голубые в серебре луны. Сторож часы бьёт, и кричит в тишине медь, обиженная ударами, а человек предо мной сидит с ледяным лицом и спокойно плетёт бескровную речь; вьются серые, как пепел, слова, обидно и грустно мне -- вижу фольгу вместо золота. -- Уходи! -- говорит мне Антоний. Вышел я в сад, а к заутрене ударили; пошёл в церковь, выбрал тёмный уголок, стою и думаю: "Да и зачем полумёртвому бог?" Сходится братия, -- словно лунный свет изломал на куски тьму ночи, и с тихим шорохом прячутся они во храме. С той поры началось что-то, непонятное мне: говорит со мной Антоний барином, сухо, хмурится и к себе не зовёт. Книги, которые дал мне читать, все отобрал. Одна из книг была русская история -- очень удивляла она меня, но дочитать её не успел я. |
