|
О себе думаю: вот уже давно я маюсь здесь, а что приобрёл душе? Только раны и ссадины. Чем обогатил разум? Только знанием пакости всякой и отвращением к человекам. А вокруг -- тишина. Даже звон колокольный не доходит ко мне, нечем время мерить, нет для меня ни дня, ни ночи, -- кто же смеет свет солнца у человека отнимать? Промозглая темнота давит меня, сгорает в ней душа моя, не освещая мне путей, и плавится, тает дорогая сердцу вера в справедливость, во всеведение божие. Но яркой звездою сверкает предо мной лицо отца Антония, и все мысли, все чувства мои -- около него, словно бабочки ночные вокруг огня. С ним беседую, ему творю жалобы, его спрашиваю и вижу во тьме два луча ласковых глаз. Дорогоньки были мне эти три дня: вышел я из ямы -- глаза слепнут, голова -- как чужая, ноги дрожат. А братия смеётся: -- Что, удостоился баньки духовной? Вечером игумен позвал меня, поставил на колени и долго речь говорил. -- Сказано: зубы грешника сокрушу и выю его согну долу... Молчу, держу сердце в руке. Умиротворяющий Антоний предо мной стоит и запечатывает злые уста мои ласковым взглядом. И вдруг -- смягчился игумен. -- Тебя, дурак, ценят, -- говорит, -- о тебе думают, ревность твою к работе заметили, разуму твоему хотят воздать должное. И вот ныне я предлагаю тебе даже на выбор два послушания: хочешь ли ты в конторе сидеть, или -- в келейники к отцу Антонию? Точно тёплой водой облил он меня, задохнулся я от радости и едва выговорил: -- Благословите в келейники... Сморщил он лицо, задумался, пытливо смотрит на меня. -- Ежели, -- говорит, -- в контору идёшь, я сложу с тебя корчеванье, а в келейники -- прибавлю работы в лесу. -- Благословите в келейники... Он строго спрашивает: -- Почему, глупый? Ведь в конторе легче и почётнее! Стою на своём. Склонил он голову, подумал. -- Благословляю, -- говорит. -- Чудной ты парень однако -- надо следить за тобою... Иди с миром! Пошёл я в лес. Весна была тогда, апрель холодный. Работа трудная, лес -- вековой, коренье редькой глубоко ушло, боковое толстое, -- роешь-роешь, рубишь-рубишь -- начнёшь пень лошадью тянуть, старается она во всю силу, а только сбрую рвёт. Уже к полудню кости трещат, и лошадь дрожит и в мыле вся, глядит на меня круглым глазом и словно хочет сказать: "Не могу, брат, трудно!" Поглажу её, похлопаю по шее. -- Вижу! -- И снова рыть да рубить, а лошадь смотрит, встряхивая шкурой и качая головой. Лошади -- умные; я полагаю, что бессмыслие деяний человеческих им видимо. В это время была у меня встреча с Михайлой; чуть-чуть она худо не кончилась для нас. Иду я однажды после трапезы полуденной на работу, уже в лес вошёл, вдруг догоняет он меня, в руках -- палка, лицо озверевшее, зубы оскалил, сопит, как медведь. |
