|
Когда последний раз пошёл я к нему, то набил карманы мягким хлебом -- с досадой и злостью на людей понёс этот хлеб. И когда отдал ему -- он зашептал: -- Ого-го! Тёплый. Ого-го-го... Возится во гробе, стружки под ним скрипят, прячет хлеб и всё шепчет: -- Ого-го... И тьма и плесень стен -- всё вокруг шевелится, повторяя тихим стоном шёпот схимника: -- О-о-о. Четыре раза в неделю пищу он принимал; конечно, голодно было ему. В тот последний раз он уж ничего не говорил со мной, и только чмокал, посасывая хлеб, -- видимо, зубов у него совсем уже не было. Постояв несколько времени, говорю ему: -- Ну, прости меня, Христа ради, отец Мардарий, ухожу я и больше не приду! Спасибо моё прими! -- Да, да, -- торопливо отвечает он, -- спасибо тебе, спасибо! Ты монахам-то не говори. Про хлеб-то. Отнимут ещё. Они завистливы, монахи- то. Их ведь беси тоже знают. Беси всё знают. Ты молчи! После этого вскоре захворал и помер он. Хоронили торжественно владыка из города со священством приезжал и соборне литургию служил. Потом слышал я, что над могилою старичка по ночам синий огонёк сам собою загорается. Сколь жалостно всё это! И сколь постыдно людям! Вскоре после этого жизнь моя круто повернулась. Ещё при Грише был со мною подлый случай: вхожу я однажды в кладовую, а Михайла на мешках лежит и онановым грехом занимается. Невыразимо противно стало мне; вспомнил я пакости, кои он про женщин говорил, вспомнил ненависть его, плюнул, выскочил в пекарню, дрожу весь со зла, и стыдно мне и горестно. Он за мной... Пал на колени, умоляет меня, чтобы я молчал, рычит: -- Ведь и тебя она смущает по ночам, знаю я! Сильна власть дьявола... -- Врёшь, -- говорю, -- пойди ты ко всем чертям! сгинь! Ведь ты -- хлеб печёшь, собака! Ругаюсь, не могу удержаться. Если бы он женщин не пачкал грязными словами своими, так пёс с ним! А он всё ползает, просит, чтобы я молчал. -- Да разве, -- говорю, -- об этом скажешь? Ведь стыдно же! Но -- работать с тобой не хочу! И ты скажи, чтобы перевели меня на другое послушание... На том я и встал. О ту пору люди-то всё ещё не были живы и видны для меня, и старался я только об одном -- себя бы в сторону отодвинуть. Михайла захворал и лёг в лечебницу, работаю я за старшего, дали мне в подмогу двух помощников; прошло недели три, и вдруг зовёт меня келарь и говорит, что Михайла выздоровел, но работать со мной не желает из-за моего строптивого характера, и потому назначен я, пока что, в лес пни корчевать. Это считалось наказанием. -- За что? -- спрашиваю. И вдруг в контору входит красавец-монах, отец Антоний, становится скромно к сторонке и слушает. Келарь же объясняет мне: -- А именно за строптивость характера твоего и за дерзостные суждения о братии; это в твои годы и в положении твоём глупо, нетерпимо и должно быть наказано! Вот отец настоятель, по добросердечию своему, говорил, что надо тебя в контору перевести, на более лёгкое послушание, а выходит -- вон оно что. |
