|
Вздыхает Гриша и тихо спрашивает: -- Кто укажет душе путь её? К миру или прочь от него идти надо? Что признать и что отринуть? Серафим рассеянно и светло усмехается. -- Не убавится и не прибудет силы солнца от того, как ты, Гришуха, в небо поглядишь; не беспокойся об этом, милый! Понимаю я Серафима -- и нет. Спрашиваю с досадой: -- Ну, а люди как, по-твоему? К чему они? Пожимает он плечами, улыбается. -- Что же -- люди? Люди, как травы, все разные. Для слепого и солнце черно. Кто сам себе не рад, тот и богу враг. А впрочем, молоды люди -- трёх лет Ивана по отчеству звать рано! Прибауток у него, как у Савёлки, полон рот был, сыпал он ими, как яблоня цветами. Как только поставишь ему серьёзный вопрос, он сейчас же набросает на него слов своих, как трав на гроб младенца. Задевает меня его уклончивость, сержусь, а он, чёрт, хохочет. Бывало, в досаде скажешь ему: -- Зря ты шляешься, лентяй! Даром чужой хлеб ешь! -- У нас, -- говорит, -- кто ест свой хлеб, тот и голоден. Вон мужики весь век хлеб сеют, а есть его -- не смеют. А что я работать не люблю верно! Но ведь я вижу: от работы устанешь, а богат не станешь, но кто много спит, слава богу -- сыт! Ты бы, Матвей, принимал вора за брата, ведь и тобой чужое взято! Засмеёшься. Прост он был и этим привлекал, никак не притворялся, а прямо говорил: -- Я насекомое малое и вред людям не велик приношу тем, что кусок хлеба попрошу да съем. Вижу я, у этого человека Савёлкин строй души -- и удивляюсь: как могут подобные люди сохранять среди кипения жизни ясность духа своего и веселие ума? Серафим против Гриши -- как ясный день весны против вечера осени, а сошлись они друг с другом ближе, чем со мной. Это было немножко обидно мне. Вскоре и ушли они вместе, Гриша решил в Олонецк идти, а Серафим говорит: -- Провожу его, отдохну там с неделю, да опять на Кавказ! И тебе, Матвей, с нами бы шагать -- в движении скорее найдёшь, что тебе надо. Или потеряешь... и то хорошо! Из земли бога не выкопать! Но я с ними не мог идти -- в ту пору на беседы к Мардарию ходил, и очень любопытен был для меня схимник. С великой грустью проводил я их, -- тихий вечер мой и весёлый день! Схимонах Мардарий жил в землянке у церковной стены сзади алтаря; в старину эта яма тайником была -- монастырские сокровища от разбойников прятали в ней, и прямо из алтаря был в неё подземный ход. Разобрали над этой ямой каменный свод, покрыли её толстыми досками и поставили над нею лёгкую келейку с окошком в потолке. А в полу сделана была решётка, ограждённая перилами, сквозь её богомольцы разглядывали схимника. В углу кельи -- подъёмная дверь, и лестница винтом опускалась вниз к Мардарию, -- у сходящего по ней кружилась голова. Яма -- глубокая, двенадцать ступенек до дна, света в ней только один луч, да и тот не доходил до пола, таял, расплываясь в сырой тьме подземного жилища. Долго и пристально надо смотреть сквозь решётку, покуда увидишь в глубине темноты нечто темнее её, как бы камень большой или бугор земли, это и есть схимник, недвижим сидит. |
