|
-- Как же, -- мол, -- господь сказал: плодитесь, множьтесь? Даже посинел мой наставник, ногами топает, ревёт: -- Сказал, сказал!.. А ты знаешь, как он сказал, ты, дурак? Сказал он: плодитесь, множьтесь и населяйте землю, предаю вас во власть дьявола, и будь вы прокляты ныне и присно и во веки веков, -- вот что он сказал! А блудники проклятие божие обратили в закон его! Понял, мерзость и ложь? Обрушится он на меня, подобно горе, и задавит; потемнеет всё вокруг меня. Верить не могу я, но и опровергнуть изуверство его не в силах растерялся под напором страсти его. Приведу ему текст из писания, а он мне -- три, и обезоружит мысль мою. Писание -- пёстрый луг цветов; хочешь красных -- есть красные, белых хочешь -- и они цветут. Убито молчу пред ним, а он торжествует, горят его глаза, как у волка. И всё время вертимся мы в работе: я мешу, он хлебы раскатывает, в печь сажает; испекутся -- вынимать их начнёт, а я на полки кладу, руки себе обжигая. Тестом я оклеен, мукой посыпан, слеп и глух, плохо понимаю от усталости. Приходят к нам разные монахи, говорят о чём-то намёками, смеются; Миха злобно лает на всех, гонит вон из пекарни, а я -- как варёный: и угрюм стал и тяжко мне с Михаилом, не люблю я его, боюсь. Несколько раз он спрашивал меня: -- Голых баб видишь во сне? -- Нет, -- мол, -- никогда. -- Врёшь ты! Зачем врёшь? Сердится, зубы оскалил, кулаком мне грозит, кричит: -- Лжец и пакостник! Я только удивляюсь ему. Какие там бабы голые? Человек с трёх утра до десяти часов вечера работает, ляжешь спать, так кости ноют, подобно нищим зимой, а он -- бабы! Однажды пошёл я в кладовую за дрожжами -- тут же в подвале против пекарни тёмная кладовая была -- вижу, дверь не заперта, и фонарь там горит. Открыл дверь, а Миха ползает на животе по полу и рычит: -- Отжени, молю тя, господи! Отжени... Освободи. Я, конечно, тотчас же ушёл, но не догадался, в чём дело. Ненавистно говорил он о женщинах и всегда похабно, называя всё женское грубо, по-мужичьи, плевался при этом, а пальцы скрючивал и водил ими по воздуху, как бы мысленно рвал и щипал женское тело. Нестерпимо мне слышать это, задыхаюсь. Вспомню жену свою и счастливые слёзы наши в первую ночь супружества, смущённое и тихое удивление друг перед другом, великую радость... "Разве это не твой сладкий дар человеку, господи?" Вспомню доброе сердце Татьяны, простоту её, -- обидно мне за женщину до слёз. Думаю: "Когда игумен позовёт меня для разговора, всё ему скажу!" А он не зовёт. Дни идут, как слепые лесом по тесной тропе, натыкаясь друг на друга, а игумен не зовёт меня. Темно мне. В то время -- в двадцать два года от роду -- первые седые волосы явились у меня. Хочется с прекрасным монахом поговорить, но вижу я его редко и мельком -- проплывёт где-нибудь гордое лицо его, и повлечётся вслед за ним тоска моя невидимой тенью. |
