|
На Святых горах купец один -- знаменитый путешественник, описывающий хождения свои по святым местам в духовных журналах, -- проповедовал народу страннему смирение, терпение и кротость. Горячо говорил, даже до слёз. И умоляет и грозит, народ же слушает его молча, опустив головы. Ввязался я в речь его, спрашиваю: -- А ежели явное беззаконие -- тоже терпеть его? -- Терпи, милый! -- кричит он. -- Обязательно терпи! Сам Исус Христос терпел, нас и нашего спасения ради! -- А как же, -- мол, -- мученики и отцы церкви, Ивану Златоусту подобные, -- не стеснялись они, но обличали даже царей? Ошалел он, просто неестественно загорелся, ногами топает на меня. -- Что болтаешь, смутьян! Кого обличали-то? Язычников! -- Разве, -- мол, -- царица-то Евдоксия -- язычница? А Иван Грозный? -- Не про то речь! -- кричит он и машет руками, как доброволец на пожаре. -- Не о царях говори, а о народе! Народ -- главное! Суемудрствует, страха в нём нет! Зверь он, церковь укрощать его должна -- вот её дело! Но хотя и просто говорил он, а -- не понимал я в то время этой заботы о народе, хотя ясно чувствовал в ней некий страх; не понимал, ибо -- духовно слеп -- народа не видел. После спора с этим писателем подошло ко мне несколько человек и говорят, как бы ничего доброго не ожидая от меня: -- Есть тут один паренёк, -- не желаешь ли с ним потолковать? И во время вечерни устроили мне на озере в лесу собеседование с некиим юношей. Был он тёмный какой-то, словно молнией опалённый; волосы коротко острижены, сухи и жестки; лицо -- одни кости, и между ними жарко горят карие глаза: кашляет парень непрерывно и весь трепещет. Смотрит он на меня явно враждебно и, задыхаясь, говорит: -- Сказали мне про тебя люди сии, что отрицаешь ты терпение и кротость. Чего ради, объясни? Не помню, что я тогда говорил и как спорил с ним; помню только его измученное лицо и умирающий голос, когда он кричал мне: -- Не для сей жизни мы, но -- для будущей! Небо наша родина, ты это слышал? Выдвинулся против него солдат хромой, потерявший ногу в текинской войне, и говорит сурово: -- Моё слово, православные люди, таково: где меньше страха, там и больше правды! И, обращаясь к юноше, сказал: -- Коли тебе страшно перед смертью -- это твоё дело, но других -- не пугай! Мы и без тебя напуганы довольно! А ты, рыжеватый, говори! Он скоро исчез, юноша этот, а народ же -- человек с полсотни -- остался, слушают меня. Не знаю, чем я мог в ту пору внимание к себе привлечь, но было мне приятно, что слушают меня, и говорил я долго, в сумраке, среди высоких сосен и серьёзных людей. И тогда, помню, слились для меня все лица в одно большое грустное лицо; задумчиво оно и упрямо показалось мне, на словах -- немотно, но в тайных мыслях -- дерзко, и в сотне глаз его -- видел я -- неугасимо горит огонь, как бы родной душе моей. Но потом стёрлось это единое лицо многих из памяти моей, и только долгое время спустя понял я, что именно сосредоточенная на одной мысли воля народа возбуждает в хранителях закона заботы о нём и страх пред ним. |
