|
Не знаю, чем я мог в ту пору внимание к себе привлечь, но было мне приятно, что слушают меня, и говорил я долго, в сумраке, среди высоких сосен и серьёзных людей. И тогда, помню, слились для меня все лица в одно большое грустное лицо; задумчиво оно и упрямо показалось мне, на словах -- немотно, но в тайных мыслях -- дерзко, и в сотне глаз его -- видел я -- неугасимо горит огонь, как бы родной душе моей. Но потом стёрлось это единое лицо многих из памяти моей, и только долгое время спустя понял я, что именно сосредоточенная на одной мысли воля народа возбуждает в хранителях закона заботы о нём и страх пред ним. Пусть ещё не народилась эта мысль и неуловима она, но уже оплодотворён дух сомнением в незыблемости враждебного закона -- вот откуда тревога законников! Видят они этот упрямо спрашивающий взгляд; видят -- ходит народ по земле тих и нем, -- и уже чувствуют незримые лучи мысли его, понимают, что тайный огонь безмолвных дум превращает в пепел законы их и что возможен -- возможен! -- иной закон! Чувствуют они это тонко, как воры сторожкое движение просыпающегося хозяина, дом которого грабили в ночи, и знают они, что, если народ откроет глаза, перевернётся жизнь вверх лицом к небесам. Нет бога у людей, пока они живут рассеянно и во вражде. Да и зачем он, бог живой, сытому? Сытый ищет только оправдания полноты желудка своего в общем голоде людей. Смешна и жалка его жизнь, одинокая и отовсюду окружённая веянием ужасов. Вот -- замечаю я: наблюдает за мною некий старичок- седенький, маленький и чистый, как голая кость. Глаза у него углублённые, словно чего-то устрашились; сух он весь, но крепок, подобно козлёнку, и быстр на ногах. Всегда жмётся к людям, залезает в толпу, -- бочком живёт, -- и заглядывает в лица людей, точно ищет знакомого. Хочется ему чего-то от меня, а не смеет спросить, и жалка мне стала эта робость его. Иду я в Лубны, к Афанасию Сидящему, а он, белой палочкой шаг размеривая, бесшумно стелется по дороге вслед за мной. Спрашиваю: -- Давно странствуешь, дедушка? Обрадовался он, вскинул голову, хихикает. -- Девять лет уж, милый, девять лет! -- Али, -- мол, -- велик грех несёшь?. -- Где, -- говорит, -- вес-мера греху установлена? Один господь знает мои грехи! -- А всё-таки что наделал? Смеюсь я, и он улыбается. -- Да будто ничего! Жил вообще, как все. Сибирский я, из-под Тобольска, ямщиком в молодости был, а после двор постоялый держал, трактир тоже... лавка была... -- Ограбил, что ли, кого? Испугался дед. -- Зачем? От этого бог спас... что ты! -- Я, -- мол, -- шучу. Вижу -- идёт маленький человек, думаю -- куда ему большой грех сделать! Приосанился старичок, тряхнул головкой. -- Душа-то, чай, у всех одной величины, -- говорит, -- и одинаково дьяволу любезна! А скажи мне, как ты о смерти думаешь? Вот ты на ночлеге говорил всё: "жизнь, жизнь", а где же смерть? -- Тут, -- мол, -- где-нибудь! Погрозил он мне пальцем смешно таково и говорит: -- То-то и есть! Всегда она тут, да! -- Ну, так что? -- А -- то! И, поднимаясь на цыпочки, почти шепчет мне в ухо: -- Она -- всесильна ведь! Сам Исус Христос не избёг. |
