|
Сбоку поглядела на меня и отвечает: -- До других идите! Все бедуют, будь они прокляты! -- За что же проклинать? -- А так я хочу! Кажется она мне похожей на кликушу. -- За кого же ты молиться идёшь? -- говорю. Усмехнулась она всем лицом, пошла тише и говорит, как будто не мне: -- Прошлой весной муж на Днепр ушёл, дрова сплавлять, и -- пропал! Может -- утонул, может -- другую жену нашёл, кто знает? Свёкор и свекровь -- люди бедные, злые. Двое деток у меня -- мальчик да девочка, -- чем мне их кормить? Я же работала, переломиться готова была, а нет работы, да и что баба может выработать? Свёкор ругает: "Ты нам с детьми твоими камень на шею, объела ты нас, опила!" А свекровь уговаривает: "Ты же молодая, иди по монастырям, монахи до баб жадные, много денег наберёшь". Не могу я терпеть голода деток, -- вот, хожу! Утопить их, что ли? Вот и хожу! Говорит, как во сне, сквозь зубы, невнятно, а глаза у неё кричат болью материнской. -- Сыночку уже четвёртый год. Осипом зовут, а дочь Ганкой. Била я их, когда они хлеба просили, била! Я месяц хожу -- четыре рубля набрала. Монахи -- жадные. Честно -- больше заработала бы! О, дьяволы, дьяволы! Какою водой отмою себя? Надо что-нибудь сказать ей, я и говорю: -- Ради детей -- бог тебя простит! Как она взвоет! -- А что мне в том? Не виновата я богу! Не простит -- не надо; простит сама не забуду, да! В аду -- не хуже! Там детей не будет со мной! "Эх, -- думаю, -- напрасно я её растравил!" А она уже и остановиться не может. -- Да и нет его -- бога для бедных -- нет! Когда мы за Зелёный Клин, на Амур-реку, собирались -- как молебны служили, и просили, и плакали о помощи, -- помог он нам? Маялись там три года, и которые не погибли от лихорадки, воротились нищие. И батька мой помер, а матери по дороге туда колесом ногу сломало, браты оба в Сибири потерялись... И лицо у неё окаменело. Хотя и суровая она, а такая серьёзная, красивая, глаза тёмные, волосы густые. Всю ночь до утра говорили мы с ней, сидя на опушке леса сзади железнодорожной будки, и вижу я -- всё сердце у человека выгорело, даже и плакать не может; только когда детские годы свои вспоминала, то улыбнулась неохотно раза два, и глаза её мягче стали. Думаю под речь её: "Зарежет она, убьёт кого-нибудь! Или жестокой блудницей станет -- нет ей оборота никуда!" -- Бога не вижу и людей не люблю! -- говорит. -- Какие это люди, если друг другу помочь не могут? Люди! Против сильного -- овцы, против слабого волки! Но и волки стаями живут, а люди -- все врозь и друг другу враги! Ой, много я видела и вижу, погибнуть бы всем! Родят деток, а растить не могут хорошо это? Я вот -- била своих, когда они хлеба просили, била! А наутро пошла она в сторону от меня -- продавать своё тело монахам и, уходя, молвила злобно: -- Что же ты, -- вместе спали и сильнее ты меня, что же не попользовался даровым-то мясцом? Эх ты! Точно по щекам хлещет! Я говорю ей: -- Напрасно ты обидела меня! Потупилась она, а потом сказала: -- Хочется обидеть человека, хочется даже и невиноватого! Вон ты молодой ещё, а высох весь, и уже седые виски, -- понимаю, что и ты горе носишь. |
