|
-- Ну, молчи! -- говорю. -- Старый богохульник и безумец ты! Что такое народ? Грязен телом и мыслями, нищ умом и хлебом, за копейку душу продаст... Тут случилось удивительное. Вскочил он на ноги и закричал: -- Цыц! Руками машет, ногами топает, того гляди в лицо пнёт меня. Когда было в нём пророческое -- стоял он дальше от меня, появилось смешное -- и снова приблизился ко мне человек. -- Цыц! -- кричит, -- мышь амбарная! И впрямь, видно, есть в тебе гнилая эта барская кровь. Подкидыш ты народный! Понимаешь ли -- о ком говоришь? Вот вы все так, гордионы, дармоеды и грабители земли, не знаете, на кого лаете, паршивые псы! Обожрали, ограбили людей, сели на них верхом, да и ругаете: не прытко вас везут! Прыгает он надо мной, падает тень его на меня, холодно хлещет по лицу, и я отодвигаюсь удивлённо, боюсь -- ударит он меня. Ростом я вдвое выше его, силы -- на десяток таких, а остановить человека -- нет у меня воли. Видимо, забыл он, что ночь кругом и пусто везде и что если я ушибу его -- останется он на этом месте лежать до могилы. Вспоминаю я, как ругал меня когда-то испуганный зелёный протопоп, дикий Михаил и другие люди старой веры. Вот и этот ругается, но -- другим огнём горит его гнев. Те были сильнее меня, но в словах их я слышал одно -- страх, этот же -- слаб, а -- бесстрашен. И кричит на меня, как ребёнок, и словно мать: странно ласков его гнев, подобный первому грому весны. Смущён я непонятной храбростью старика, и хотя забавен гнев его, а неловко мне, что я так разозлил человека. Обидно ругается -- не любил я, когда меня подкидышем звали, но -- приятен мне гнев его, ибо понимаю -- гневается искренно верующий в правду свою, и такой гнев хорошо падает на душу -- много в нём любви, сладкой пищи сердца. Ворочаюсь я под ногами у него, а он кричит сверху: -- Что ты знаешь о народе? Ты, слепой дурак, историю знаешь? Ты вот почитай-ка это житие, иже -- выше всех! -- во святых отца нашего великомученика-народа! Тогда, может, на счастие своё, поймёшь, кто пред тобой, какая сила растёт вокруг тебя, бесприютного нищего на чужой земле! Знаешь ты, что такое Русь? И что есть Греция, сиречь Эллада, а также -- Рим? Знаешь, чьею волею и духом все государства строились? На чьих костях храмы стоят? Чьим языком говорят все мудрецы? Всё, что есть на земле и в памяти твоей, всё народом создано, а белая эта кость только шлифовала работу его... Я молчу. Мне приятно видеть человека, который не боится защищать правду свою. Сел он, запыхался, потный и красный весь, и вижу я -- слёзы на глазах его. Поражает это меня, ибо, когда я обижал тех, прежних учителей моих, они не показывали мне слёз. Кричит он: -- Слушай, бродяга, я тебе буду о русском народе говорить! -- Ты, -- мол, -- отдохнул бы... -- Молчи! -- говорит, грозя мне рукой. -- Молчи, а то я тебя побью! Захохотал я -- не мог удержаться. -- Дед, милый! Невыразимо ты чуден! Прости Христа ради, коли обидел я тебя! -- Глупый, чем тебе меня обидеть? Но ты о великом народе нехорошо сказал, несчастная душа... Барам допустимо народ поносить, им надо совесть погасить, они -- чужие на земле, а ты -- кто? Хорошо было смотреть на него в тот час, -- стал он важен и даже суров, голос его осел, углубился, говорит он плавно и певуче, точно апостол читает, лицо к небу обратил, и глаза у него округлились. |
