— У вас сохранились газеты?

— Да.

— Принесите мне их как-нибудь. Принесете?

— Зачем? Она медленно повела плечами, точно раздумывая над ответом, и протяжно сказала:

— Просто так, ведь объявления предназначались мне.

— Бог знает, — ответил Ности. — Скорее той, другой… тени, которая была и которой больше нет.

— Ай-ай-ай, Ности! Не будьте таким дерзким. Она погрозила ему пальчиком.

— Хорошо, принесу.

— Когда?

— Когда прикажете?

— Завтра.

— Невозможно! Старые газеты остались на моей пештской квартире, для этого, по крайней мере, неделя понадобится.

— Так привезите через неделю.

— Где вы живете?

— О, простачок! — рассмеялась Мари. — Даже этого не знаете? В Алшо-Рекеттеще.

Однако пока длилась кадриль, договариваться им приходилось урывками и чуть ли не украдкой. А когда кадриль кончилась и Ности отвел на место свою даму, у дверей уже стояли Тооты, которые сразу подозвали дочь.

— Ты не очень разгорячена? — спросил господин Тоот.

— Нет.

— Тогда поедем, детка, одевайся, прощайся, мама совсем спит.

Мари опустила руки, личико ее вытянулось, омрачилось, она сделала неотразимо милую гримаску (чем всегда обвораживала старого Тоота) и капризным голоском, которым в детстве, будучи ребенком весьма своенравным, избалованным, командовала родителями и который сейчас тоже проник им в сердце, как сладкое воспоминание о прошлом, протянула:

— Я не хочу ехать домой.

— Не хочешь? Кристина, ты слышала, эта девчушка еще не хочет ехать домой! Что же мы будем делать?

И он так рассмеялся, что от хохота его зашевелились кружевные занавески, будто их колыхал ветер. Все вокруг засмеялось. Смеялись свечи, полыхая и поддразнивая, смеялись зеркала, цветы в женских волосах, опалы, смарагды, рубины в серьгах и брошах. Со стен старинного дома смеялись Палойтаи с булавами и их супруги в высоких воротниках а la Мария Стюарт. Ведь это так смешно, что вечно унылая, хрупкая, бледная Мари, чуть не засыпающая дома в присутствии кавалеров, Мари, которая зевает за ужином, не успев отведать последнее блюдо, которую только приказ способен вытащить из дома, теперь вдруг заупрямилась: она, видите ли, не хочет ехать домой!

— Ты так смеялся, — сказала госпожа Тоот, — что у меня даже сон из глаз убежал.

— А хитрость вбежала! Ты ведь нарочно так говоришь, лишь бы только вышло, как дочь твоя хочет. Ну, отправляйся обратно, маленькая гуляка, ночной мотылек! Затем он отвел госпожу Тоот в сторонку и, лукаво подмигнув, сказал:

— Тут должна быть какая-то причина, Кристина. Великие перемены! Ты ничего не заметила?

— Нет, нет! Ничего я не заметила. Еще час назад девочка хотела домой, сама мне сказала, за тобой пошла. Спору нет перемена есть, но говорят же врачи, будто человек каждые семь лет меняется, может, за этот час как раз седьмой год кончился… А может, и не доктора говорят, им ведь все равно веры нет, но я слышала от стольких людей, что мне вроде кажется будто я сама это придумала. Как, по-твоему, так это?

— Ерунда! — ответил Михай Тоот. — Не нужно для этого никаких семи лет, достаточно красивых усов.

Госпожа Тоот рассмеялась умиленно и осторожными кошачьими шажками прокралась вслед за дочерью так, чтобы та не заметила; останавливаясь за чьими-то спинами, плечами, она выглядывала, наводила лорнет, надеясь обнаружить упомянутые усы.