Ведь самое-то чудо в очередности, с какой вы речь произносили. Вот если б сперва ваша милость произнесли речь, тогда б еще понятно, а как ее мог произнести сначала вице-губернатор, уму непостижимо!
— Что? А ты и не догадался? Какой же ты остолоп! Малинка отдал ему. Разве не ясно?
— И вы, ваше высокоблагородие, это одобряете?
— Одобряю ли? Я в восторге! Этим и обязаны мы успеху. Что за тактический ход! Феноменальная идея, достойная Наполеона, а не Малинки. Но мне все-таки приятнее, что она пришла в голову Малинке, а не Наполеону. Был бы я королем, дал бы ему «Золотое руно»!
— А мы ему с Йошки сострижем, когда он вернется домой от цыган.
— Смотри у меня! Если будешь обижать этого молодого человека, ей-богу, в тот же час услышишь звон крапецких колоколов.
Это обещание, по образной семейной манере выражения, означало две звонкие оплеухи, которые, правда, не всегда раздавались вслед за обещанием, зато иной раз звучали и без всякого обещания. Нет единообразия в природе!
Коперецкому теперь больше хотелось бы целоваться. Ведь все шло так, как и представляет себе мадьяр: «Даст бог должность, даст к ней и ума в придачу». И вот — великий ум уже тут как тут, хотя события этого дня еще отнюдь не иссякли.
Коперецкий вернулся к своим гостям — их не убыло, напротив, явился и Фери Ности, который издали провожал до «Голубого шара» Марию Тоот (стан у нее был и в самом деле чарующий); когда она скрылась с его жадных глаз, он вернулся к своим, обуреваемый самыми различными планами, но отец тут же безжалостно усадил его разбирать написанную цифрами депешу: «Иди, иди сюда, ты, враг чисел!» Когда Коперецкий вошел, теперь уже с видом постаревшего бонвивана, с красной гвоздикой в петлице (Бубеник знал свое дело!), он сразу заметил по нацеленным на него глазам, что случилось нечто важное и что это знают уже все, кроме него. По лицам присутствующих — чужих и родственников (впрочем, и они были скорее чужими), он заметил, что они удивлены, полны зависти и почтения, все растянули губы в приличествующую случаю улыбку. Только лица обоих Ности — отца и сына — были, загадочны и выражали нечто более глубокое, что им не удавалось скрыть даже под маской барственного безразличия.
— Отец, — сказал Фери, — вы, может быть, сообщите Израилю содержание депеши? Возможно, он пожелает тотчас же послать ответную.
— О чем вы? — оживленно спросил Коперецкий.
— О депеше министра внутренних дел, которую мы расшифровали, — промолвил старик кротким голосом добряка Микулаша. — Я хотел оставить ее до обеда, ну да ладно, узнай обо всем сейчас.
И он стал шарить в кармане, будто хотел вытащить оттуда елочные позолоченные орехи.
Коперецкий жадно выхватил у него депешу из рук, нацепил пенсне и начал читать. Все знали, что в ней, так как оба Ности успели уже похвастаться. Сорок тысяч годового дохода упало ему прямо с неба. Все глаза уставились на Коперецкого: как-то он поведет себя? Сорок тысяч форинтов не пустяк. Это уже деньги! Тут и гикнуть не грех, и заплясать, и броситься обнимать всю собравшуюся в его честь компанию. Сорок тысяч, форинтов в год! Черт побери, да на такие деньги можно скупить всю Словакию! Denique , — кому господь дал ума, тому и именье дает в придачу.
И вот Коперецкий прочел следующее: как стало известна министру внутренних дел от министра дел иностранных, находившийся в Неаполе барон Исаак Израиль упал во время верхов вой езды с коня, да так неудачно, что тотчас скончался.
«Зная, что означенный вельможа, — дружески заканчивал министр внутренних дел, — хотя и затеявший недавно процесс против тебя из-за пражского наследства, приходится тебе близким родственником, я, предварив официальное уведомление, слешу сообщить тебе об этом лично. |