В полумиле от берега Телак замедлил бег, перешел на шаг и поманил Николсона и Маккиннона в тень, отбрасываемую высокой изгородью. Впереди, метрах в пятидесяти, мощеная дорога, на которой они теперь стояли, заканчивалась тупиком. Дорогу преграждала высокая стена с аркой входа посередине, освещенного двумя электрическими фонарями. В самой арке стояли двое, разговаривали и курили, подпирая плечами стены арки. Даже на таком расстоянии в сильном свете ламп можно было безошибочно узнать серо‑зеленую форму и фуражки японской армии. За аркой виднелся автомобильный въезд, тянущийся вверх по холму и освещенный расставленными через каждые несколько метров фонарями. Въезд приводил к высокому белостенному зданию. Через арку можно было разглядеть только лестницу с колоннами и рядом с ней два больших, ярко освещенных окна. Николсон обернулся к тяжело дышащему человеку, стоявшему рядом с ним:

– Это здесь, Телак? – Это были первые слова, произнесенные с тех пор, как оставили деревню.

– Тот самый дом. – Слова Телака, как и Николсона, вырывались вместе с прерывистым дыханием. – Самый большой в Бантуке.

– Естественно. – Николсон помолчал, вытирая пот с лица, груди и рук. Особенно тщательно он осушил ладони. – Они придут по этой дороге?

– Другой нет. Они непременно придут по этой дороге. Если только уже не пришли.

– Если только уже не пришли, – эхом отозвался Николсон. Впервые страх и тревога мощной волной захлестнули его разум. Страх, который мог внести смятение в мысли, и тревога, которая могла разрушить их планы. Но он безжалостно подавил эти чувства. – Если они пришли, то уже слишком поздно. Если еще не появились, то у нас есть время подготовиться. Мы вполне можем передохнуть минуту‑другую. Нельзя браться за дело, будучи более мертвыми, нежели живыми. Как вы себя чувствуете, боцман?

– У меня руки чешутся, сэр, – тихо сказал Маккиннон. – Давайте зайдем прямо сейчас.

– Мы здесь долго не задержимся, – пообещал Николсон и повернулся к Телаку: – Это уж не пики ли там на стенах?

– Да, – мрачно сказал Телак. – Сами по себе пики еще ничего, но через них пропущен ток.

– И это единственный вход? – осторожно спросил Николсон.

– А также единственный выход.

– Понятно. Все понятно.

Несколько минут они молчали. Слышался лишь звук дыхания, постепенно становившегося все более ровным. Николсон с нечеловеческим терпением ждал, когда они придут в норму, но пока на них еще сказывался результат бега. Наконец он встряхнулся, выпрямился, еще раз обтер ладони о лохмотья, оставшиеся от его формы, и снова повернулся к Телаку:

– Кажется, мы только что прошли мимо высокой стены?

– Да, – кивнул Телак.

– И прямо за ней растут деревья?

– Я тоже это заметил, – кивнул Телак.

– Давайте туда вернемся.

Николсон повернулся и осторожно пошел вдоль изгороди.

Все было закончено через две минуты, и никто из находившихся на расстоянии более тридцати метров не услышал ни малейшего шепота или звука. Николсон лег на землю у основания высокой стены и тихонько застонал, потом застонал погромче, пожалобнее, так как его первые стоны не привлекли внимание охранников. Через несколько секунд один из охранников вздрогнул, выпрямился и беспокойно посмотрел вдоль дороги. За ним насторожился и другой, внимание которого привлек особенно жалобный стон. Два солдата посмотрели друг на друга, посовещались, поколебались и побежали по дороге. Один из них на бегу зажег фонарик. Николсон застонал громче и конвульсивно задергался, стараясь держаться к ним спиной, чтобы в нем не сразу распознали европейца. Он видел сверкающие в свете фонаря штыки: осторожный охранник предпочел бы рассматривать труп, нежели живого врага, независимо от серьезности его ран.