|
Я гордился своей удачей, и когда мы возвращались домой, ожидал, что он рассыплется в благодарностях. Но он медлил, и тогда я позволил себе заговорить первый. «Ну, – начал я, – ловко я все устроил?» «Что именно устроили?» «То, что вы и мисс Тревиор так долго оставались одни в оранжерее, – ответил я, немного обиженный. – Ведь я нарочно сделал это. для вас». «Так этому виной были вы! – прервал он меня. – А я-то все время проклинал свою судьбу». Я остановился как вкопанный посреди улицы и посмотрел ему в лицо. «Разве вы не любите ее?» – спросил я. «Люблю? – повторил он, пораженный. – Но что в ней любить? Мисс Тревиор – плохая копия с героини современной французской комедии, к тому же лишенная изюминки». Это наконец надоело мне. «Месяц тому назад, – заявил я, – вы были у меня и говорили о ней с восторгом, мечтали быть грязью под ее ногами и сознались, что по ночам целуете порог ее дома». Он густо покраснел. «Я просил бы вас, мой дорогой Мак, – сказал он, – быть настолько любезным, чтобы не смешивать Меня с этим ничтожным хамом, к которому я, к несчастью, имею некоторое отношение. Вы премного обяжете меня, если в следующий раз, когда он опять явится к вам со своей вульгарной болтовней, без всяких церемоний спустите его с лестницы. Впрочем, – продолжал он с усмешкой, – нет ничего удивительного в том, что мисс Тревиор оказалась его идеалом. Дамы этого рода должны нравиться именно таким типам. Что касается меня, то я не люблю женщин, интересующихся искусством и литературой… Кроме того, – продолжал он более серьезным тоном, – вы ведь знаете мои чувства. Для меня никогда не будет существовать никакой другой женщины, кроме Элизабет». «А она?» – спросил я. «Она, – вздохнул он, – она безнадежно влюблена в Смита». «Почему же вы не откроете ей, что вы и есть Смит?» – спросил я. «Я не могу, – ответил он, – я не могу этого сделать даже для того, чтобы завоевать ее сердце. Впрочем, она мне и не поверит». Мы расстались на углу Бонд-стрит, и я не видел его до конца марта, когда случайно столк-нулся с ним на площади Ладгейт-сэркус. Он был в своем «переходном» синем костюме и котел-ке./Я подошел к нему и – взял его под руку. «Ну, кто вы сейчас?» – спросил я. «В данный момент, слава богу, никто, – ответил он. – Полчаса тому назад я был Смайтом, через полчаса я стану Смитом. В настоящие же полчаса я – человек». Он говорил приятным, сердечным тоном, глаза его горели теплым, приветливым огоньком, и держал он себя как истый джентльмен. «Сейчас вы гораздо лучше, чем любой из них!» – вырвалось у меня. Он засмеялся веселым смехом, в котором, однако, слышался некоторый оттенок грусти. «Знаете ли вы, как я представляю себе рай?» – спросил он. «Нет», – ответил я, несколько удивленный его вопросом. «В виде площади Ладгейт-сэркус, – ответил он. – Единственные хорошие минуты моей жизни все прошли недалеко от этой площади. Когда я ухожу с Пикадилли, я – нездоровый, никчемный сноб. На Черингкросс кровь в моих жилах начинает приходить в движение. От площади Ладгейт-сэркус до Чипсайда я – настоящий человек, с настоящими человеческими чувствами в сердце и настоящими человеческими мыслями в голове, с мечтами, привязанностями и надеждами. Около банка я начинаю все забывать; по мере того как иду дальше, мои ощущения грубеют и притупляются, и в Уайтчепле я уже ничтожный и необразованный хам. Когда я возвращаюсь назад, то все это повторяется в обратном порядке». |
