|
Порой у меня с В. Е. происходили даже полуоткровенные объяснения – смотря какой калибр попадался, это зависело от должности, помноженной на степень творческой бесталанности… Фанька, Фаня Моисеевна, оказалась величественной красавицей лет семидесяти с выпук-ло-перламутровыми циничными глазами. Такой я всегда представляла себе праматерь нашу Сарру. Говорила она хриплым баритоном и курила ментоловые сигареты. – Ну что ж, неплохо… – затягиваясь и щелкая указательным пальцем по сигарете, сказала Фаня Моисеевна. – Эта любовная сценка в лифте, монолог этого мудачка-деда… неплохо… На ее указательном пальце сидел массивный узбекский перстень с крупным рубином, схваченным по кругу золотыми зубчиками. Казалось, она и носит эту тяжесть, чтобы нагружен-ным пальцем сбивать с сигареты пепел. – Неплохо, неплохо, – повторила она. – Только вот герой на «Узбекфильме» не должен быть евреем… Это был абсолютно неожиданный для меня точный удар в тыл. Признаться, я возводила оборонные укрепления совсем по другим рубежам. После секундного замешательства я спешно привела в движение некоторые лицевые мус-кулы, сооружая на лице выражение искреннего удивления, необходимое мне те несколько мгно-вений, в течение которых следовало дать отпор этому умному, как выяснилось, и подлому эк-земпляру В. Е. Так комдив отступает с остатками дивизии, сильно потрепанной внезапным ночным напа-дением врага… Словом, я подняла брови и несколько мгновений держала их на некоторой изумленной высоте. – С чего вы взяли, что он еврей? – дружелюбно спросила я наконец. Любопытно, что мы с ней одинаково произносили это слово, это имя, это табу, – смягчая произнесение, приблизительно так – ивре… – словно это могло каким-то образом укрыть суть понятия, защитить, смягчить и даже слегка его ненавязчиво ассимилировать. (Так, бывает, зво-нят из больницы, сообщая матери, что ее попавший в автокатастрофу сын в тяжелом состоянии, в то время как сын, мертвее мертвого, уже минут десять как отправлен на каталке в морг.) – С чего вы взяли, что он ивре?.. – спросила я, глядя в ее перламутровые глаза, пытаясь взглядом за-цепить на дне этих раковин некоего вязкого студенистого моллюска. (О, скользкая душа Саддукея, древние темные счеты с иными из моего народа! В такие считанные мгновения в моей жизни я проникала в один из побочных смыслов понятия «гой» – слова, которому я до сих пор внутренне сопротивляюсь, хотя знаю уже, что ничего оскорбитель-ного для других народов не заложено в нем изначально. Анжелла сидела на краю тахты, на обочине моего сухого горячего взгляда, и мешала. Уве-дите чужого, уберите чужого – да не увидит он, как я убью своего – сам! Как я воткну ему в гор-ло нож – и он знает за что! – собственной рукой. Закройте глаза чужому…) – Еврей! – воскликнула Анжелла радостно, как ребенок, угадавший разгадку. Она произ-несла это слово твердо и хрустко, как огурец откусывала: «яврей». – Ну конечно, яврей, то-то я чувствую – чего-то такое… – Помилуйте, это прет из каждой фразы. – Фаня Моисеевна снисходительно и по-родственному улыбнулась мне. – Этот дедушка, эта бабушка… «Поку-ушяй, поку-ушяй»… – Последние слова она произнесла с типично национальной аффектацией, очень убедительно. Так, вероятно, говорила с ней в детстве ее бабушка, где-нибудь в местечке под Бобруйском. Моя бабушка говорила со мной точно с такой же интонацией. И это меня особенно взбесило. С памятью своей бабушки она вольна была вытворять все, что ей заблагорассудится… – А вот мою бабушку оставьте в покое, – сказала я, спуская брови с вершин изумления. – Напрасно вы обиделись! – приветливо воскликнула Фаня Моисеевна. |
