Три дня, проведённые здесь Колином, были счастливейшими днями его жизни. Он ясным умом осознавал и чистым сердцем искренне принимал всё, что делал и придумывал сам, и в то же время мальчик чувствовал: он всем существом своим сросся с окружающим миром. Колину стало ясно, что такое тростник и почему цветок его появляется, выпуская стрелку именно с этой стороны; и отчего она снаружи красновато-коричневого цвета крови, а её нежная пушистая серединка — белая; и зачем плотные кожистые листья зелены. Грезя, ребёнок говорил себе: «Да, если б я был тростником, именно так я и рос бы, и так бы цвёл…» И он понимал, каково это: выжить вереску, с его прохладными, глубоко уходящими в безжизненную болотную гниль корнями и с ломкой полупрозрачной кроной, усыпанной хрупкими пурпурными колокольчиками… Душа Колина ощущала себя сродни выглядевшим вполне разумными хлопковым зарослям — тем, которые старуха из хижины называла своим овечьим стадом. И почему-то казалось, что теперь ему из себя самого прядь за прядью надо вытягивать длинную белую хлопковую бороду — волокнистую основу, из которой слепая провидица, сидя у огня, плела бы, сучила свою нить… И он точно знал, для чего нужна была эта нить: из неё свивается мягкая белая ткань, из какой шьют потом ночные одеяния для всех добрых людей, что отойдут к смерти как ко сну. Потому что всякий славный человек, на котором надеты светлые погребальные одежды, сотканные старухой, никогда не умирает: грезя в прохладе и отдаваясь течению удивительных неторопливых мечтаний, он лежит там, на своём ложе — до тех пор, пока мир не прейдёт и не настанет время человеку восстать снова и принять участие в Творении…

Кожу Колина овевал свежий ветер, играющий с каждой былинкой травы, с каждым виноградным листом в его очарованном круге. Он чувствовал токи тепла, что поднимались от горячего подземного дымохода, созерцал игру туманных болотных испарений и предвосхищал заветное мгновение, когда лоза должна будет проклюнуться из земли, он вместе с нею собирал живые соки и направлял их ввысь, от корней к гроздьям… И всё это время ему мнилось, что он по-прежнему находится дома — как обычно, присматривает за коровой, готовит ужин отцу или читает, сидя у камина в ожидании его возвращения с пастбища.

И настал вечер третьего дня. Колин отжал истекающие соком чёрно-красные виноградины в тёмную бутыль, крепко закупорил её, положил лопату на плечо и направился к дому. Его ориентиром в пути была дальняя, неправильной формы вершина, которую он узнал на расстоянии. Пройдя всю ночь при свете луны, поутру мальчик добрался до места, которое уже было ему совершенно точно знакомо, и, спустившись оттуда вниз по течению ручья, поспешил домой.

Он встретил отца — тот отправлялся на пастбище с овцами и несказанно обрадовался, увидев Колина живым и невредимым, так как страшно о нём беспокоился. В те давние времена легче, чем теперь, верили в чудеса, и после того, как мальчик рассказал обо всём, что пережил и передумал в период своих девятидневных странствий, пастух не посмеялся над Колином, а напротив, крепко задумался, идя с отарой на холмы. Проводив отца, Колин заторопился в дом, где за время его отсутствия накопилась тьма работы. Мальчик заботливо уложил бутыль в сундучок со своими праздничными воскресными одеждами и принялся за привычные домашние дела — так же, как бывало и прежде.

Таинственный ручей всё ещё весело струился через их жилище. Но, несмотря на то, что Колин упорно наблюдал за ним допоздна каждую ночь, специально дожидаясь времени, когда в окна домика вовсю светит луна, волшебный флот всё не прибывал и маленькие парусники не мерцали мокрыми бортами в лунных бликах, и в прихотливом течении потока не танцевали вёрткие лёгкие лодочки.

Вот уже и осень пришла, и холодные туманы стали подниматься над водою и бродить по комнате… И Колин повернул ручей обратно в его старое русло, заделал бреши в стенах и заложил глиной узкий канал в полу, торопясь успеть до начала близких и суровых зимних бурь.