Они томились среди буйной, роскошной девонской природы, в изгнании они вздыхали и проливали слёзы по своей суровой, но милой Шотландии. Под пышной листвой равнин Девоншира… У бескрайнего океана, переливающегося зеленью и пурпуром и хранящего память о кораблях самых разных очертаний… На просторном берегу, утомляющем многоцветьем и изобилием видов живого и неживого — ракушек, рыбок, водорослей, рачков и прочих бесчисленных морских обитателей… Везде и всегда, ежедневно, ежечасно тосковали феи в чужом краю. Они вспоминали чистые, холодные, открытые всем ветрам склоны задумчивых родных холмов или протяжённые, с мягкими линиями вересковые просторы; грезили о диком, бурном сером море, что хранило память лишь о судах смелых древних скандинавов, о звучных криках китов и песнях русалок… Их сердец совсем не трогали большие полноводные реки, где отдыхали на рейде исполинские старинные корабли, покрытые шрамами нашумевших сражений. Изгнанникам дороже были скромные, уединённые ручьи и весёлые, говорливые потоки, бегущие с холмов, и берега, поросшие рябинами и берёзами… Страна, покинутая ими поневоле, возможно, и не показалась бы столь уж прекрасной и полной благодати постороннему взгляду; но для тех, чьей родиной она была, — оставалась единственной, и милее её не найти.

В тот день, когда феи оставляют любимый край, с ним тоже происходит что-то необъяснимо-грустное. Словно тень близкой смерти падает на него и окутывает всё вокруг. Жизнерадостный путешественник, как и прежде, с удовольствием подставляет разгорячённое лицо ветру — но его дуновение уже не освежает… Наивный ребёнок терпеливо бродит в палисаднике у грядки маргариток — но не может найти среди нежных цветочных головок ни одного соцветия с красными кончиками, чтобы украсить им букет, только что любовно собранный им для матери… В первоцветах почему-то вполовину меньше нектара… Осы числом превосходят пчёл… Лошади к ночи возвращаются с поля вконец изнурённые, тяжело, чуть не до самых копыт повесив головы, едва добрались до конюшни… Юноши и девушки, правда, всё ещё счастливы во время свиданий — но дорога к месту встречи и обратно кажется им невыносимо длинной и скучной… Цвет боярышника не так бел и не так красен, как бывало, и тёмная грубая кора, проглядывающая сквозь поредевшие блёклые ветки, делает куст у перепутья похожим на придорожного оборванца… И день не так согрет солнечным теплом… И ночь не так нежна, как раньше…

Одним словом, с уходом фей исчезает нечто, чему нет названия, но без чего душе никогда не найти покоя и удовлетворения. Радость тает, свет меркнет, все надежды, ещё не родившись, обречены на неминуемую гибель.

Но и та страна, где находят себе последнее пристанище гонимые феи, увы, не станет ни богаче, ни прекрасней от их присутствия: если там уже есть свои феи, других ей не нужно…

Девоншир же с глубокой древности был богато населён феями; племена их жили в этом краю ещё со времён финикийцев, и даже задолго до них, и наличие местных уроженцев служило постоянным поводом для ссор и раздоров между старожилами и новыми поселенцами. Впрочем, даже если б их там никогда не существовало, всё же должны были пройти ещё века и века, прежде чем изгнанники смогли бы как-то прижиться, приспособиться к чужому дому. Пока же этого не произойдёт, сколько странного, пугающего и непонятного, сколько глупого и нелепого будет твориться в несчастном краю, поневоле облюбованном странствующими феями! Ломая и переделывая себя, они без жалости и сострадания смотрят и на окружающий мир — непривычный, неприветливый к ним, словно посланный в наказание — и сами становятся для него бременем и болезнью, мучая и терзаясь от трагедии взаимной несовместимости…

Конечно, упорный натуралист может, при необходимости, попытаться вырастить в теплице вьюнок, у нежных колокольчиков которого будет могучая душа увесистого Кентерберийского колокола, что созывает паству к покаянию… Но кому это в радость? Ведь всякое создание живёт по своим законам.