Теперь все нарисовалось по‑другому.

– Пытали?

– Факт. Вымогали деньги.

– Денег у него было меньше, чем стоило затраченное на пытку электричество, – сказал Влад и вышел.

Гроб стоял в холодном бетонном кубе – преддверии морга. Ольгины старики прийти сюда были не в состоянии, ей самой и Женьке Влад приходить запретил. Во дворе больницы ждали водитель Кожуха Савелий и Крапивин. Последний не поднимал на людей глаз.

«Что им было нужно? – думал Влад, сидя у изголовья гроба в пропитанном смертью катафалке. – Как он оказался за городом?..»

Накануне к Ольге приходил опер. Расшаркивался перед ней, просил прощения, ругал свою собачью службу. Потом задавал вопросы: когда ушел? что говорил? когда обещал вернуться?.. И еще – не брала ли Ольга в руки его пистолет? Ольга ответила: «Нет, не брала». На все остальные вопросы ответил Влад – при нем уходил Саня. В последний путь уходил. Вопросы опер задавал странные – какая, к черту, разница, брала она его пистолет или не брала!..

Измученный, невыспавшийся (за ночь дважды приезжала «скорая» к Ольгиным старикам), пришибленный горем Влад очнулся от раздумий, когда в распахнутую Кротом заднюю дверь катафалка хлынул солнечный свет.

– Выносим, Влад, – тронул его за плечо Крапивин.

Слышался вой. Излишне громко грянули трубы. Ольга оркестра не хотела, Влад настоял, а теперь и сам думал, что зря. Он сам купил дубовый полированный гроб и сам выбрал место на кладбище – рядом со своей матерью, чтобы приходить к двоим.

До кладбища было километра три. Саню несли на руках. Народу собралось много – вся окраина, весь берег: он прожил здесь двадцать семь лет и никому не сделал худа.

Влад шел за гробом и думал: «Скорей бы все кончилось». Речей никто не хотел, но распорядитель предоставил слово Губарю, тот путался в словах, Влад его не слушал.

«Только бы скорей все кончилось».

И все кончилось. Остались только холм, цветы и память. Поминали Саню во дворе, за длиннющим столом из тех самых досок, которыми он собирался обшить дом.

Влад налил в стакан водки – первый стакан за три дня: «Вот и уехал ты, Саня, к баобабам».

* * *

Кожухова хоронили на другой день на центральном городском кладбище. Какая‑то сила заставила Влада поехать туда. «О покойнике плохо не говорят», – убеждал он себя. Но простить ему Сани и даже того, что он «лег» отдельно от своего телохранителя, не мог; не понимал всей помпезности, недоумевал по поводу правительственной телеграммы, зачитанной у гроба мэром, всей фальши, с которой городские власти обставили проводы самоубийцы.

Отца Влада засудили на десять лет за то, что спер цистерну бензина, а Кожухов – человек Панича, его ставленник, его официальное лицо – погряз в махинациях, ворочал миллионами, и о нем скорбел сам министр; и мэр, и Вершков, и главный инженер Сушкевич, и директора из Совета наперебой говорили о том, какого хорошего человека потеряли, о том, что он оставил после себя сыновей, продолжателей своего дела, и все они знали, что это «дело» расследует правительственная комиссия и прокуратура, и все равно говорили, словно Кожухов не пустил себе пулю в сердце, а сгорел на работе. Среди лицедействующих Влад видел гэбэшника Судьина и его зама‑полковника, эмвэдэшника генерала Коврова, прокурора города, следователя из Москвы.

Панича, конечно, не было – старик массовых мероприятий не любил.

Внимание Влада привлекла платиновая мадам в деловом костюме, стоявшая поодаль с букетиком цветов. Глаза ее не выражали вселенской скорби в отличие от глаз остальных. Мадам эта Владу была знакома, хотя он не встречал ее с того самого дня, как она уволилась из фонда «Новое поколение», где трудилась секретаршей Кожухова.