– Как вам угодно, – ответил Варни, – но думаю, что было бы хорошо, раз ничто не вынуждает вас к подобной откровенности, избавить себя от этой боли, благородного милорда – от беспокойства, а мистера Тресилиана, о котором ведь не позабудут, – от опасности, которая может потом ему угрожать.

– Не вижу я тут никаких ужасных последствий, – спокойно ответила леди, – если не приписывать благородному милорду недостойных мыслей, которые, как я уверена, никогда не гнездились в его великодушном сердце.

– Я далек от этой мысли, – возразил Варни. И затем, после минутного молчания, он добавил с откровенной или наигранной простотой, столь отличной от его мягкой учтивости:

– Так вот, госпожа, я докажу вам, что придворный осмелится сказать правду, как и всякий другой, когда дело идет о благе тех, кого он уважает и любит, да, хотя бы это влекло за собой угрозу опасности для него самого.

Он умолк, как бы ожидая приказания или по крайней мере позволения продолжать. Но леди хранила молчание, и он начал говорить снова, правда с большой осторожностью:

– Бросьте вокруг себя взгляд, благородная леди, – сказал он, – и обратите внимание на заграждения, окружающие это место, на строжайшую тайну, препятствующую восхищенному взору увидеть самую блистательную жемчужину Англии. Посмотрите, с какой суровостью ограничены ваши прогулки, как любое ваше движение подчинено мановению этого грубого мужика Фостера. Подумайте обо всем этом и решите сами – в чем тут причина.

– Желание милорда, – ответила графиня. – Других причин я искать и не собираюсь.

– Да, это его желание, – согласился Варни, – и это желание возникает из его любви, достойной существа, которое ее внушило. Но тот, кто обладает сокровищем и дрожит за него, часто тревожно‑подозрителен, в соответствии с тем, как он ценит это сокровище, и жаждет утаить его от алчных вожделений других лиц.

– К чему все эти разговоры, мистер Варни? – осведомилась леди. – Вы хотите заставить меня поверить, что милорд ревнив. Ну, допустим, что так. Но тогда я знаю лекарство от ревности.

– Вот как, сударыня? – с интересом подхватил Варни.

– Да, да, – продолжала она. – И вот оно – всегда говорить милорду правду, хранить перед ним свои мечты и мысли чистыми, как это полированное зеркало. И если он заглянет в мое сердце, он должен увидеть там только свое собственное отражение.

– Я умолкаю, сударыня, – смиренно объявил Варни. – Но так как у меня нет причин печалиться о Тресилиане, который с удовольствием исторг бы из меня окровавленное сердце, если бы, конечно, сумел это сделать, я легко готов примириться с участью, угрожающей этому джентльмену в случае, если вы откровенно поведаете о том, как он дерзнул проникнуть в ваше уединение. Вы, знающая милорда получше, чем я, можете сами судить, оставит ли он это оскорбление неотомщенным.

– О нет, если бы мне только могла прийти в голову мысль, что я стану причиной гибели Тресилиана, – возразила графиня, – я, уже причинившая ему столько горя, я бы, может быть, и молчала. Но какой в этом был бы толк, раз его уже видел Фостер да, вероятно, и еще кое‑кто? Нет, нет, Варни, оставьте свои уговоры. Я все расскажу милорду и умолю его простить безумство Тресилиана, да так, что благородное сердце милорда склонится скорее к тому, чтобы помочь ему, а отнюдь не покарать.