– А что же бы вы тогда сделали? – поинтересовался псаломщик.

– Да, сэр, что же бы вы тогда сделали? – откликнулся торговец, суетливо ерзая на другом конце стола.

– А полоснул бы каждого из вас по глотке да испортил бы вашу воскресную гнусавую трель, сэр псаломщик, – свирепо заявил Лэмборн. – А вас, мой любезный деятель в области расползающейся бумазеи, загнал бы дубинкой в один из ваших тюков.

– Ну хватит, хватит, – вмешался хозяин. – Я здесь у себя хвастовства не потерплю. Тебе, племянник, лучше не спешить со своими обидами. А вам, джентльмены, не худо бы помнить, что ежели вы находитесь в гостинице, то вы гости хозяина и должны блюсти честь его дома. Ваши дурацкие ссоры, черт их побери, и у меня отшибли весь ум. Вон там сидит мой, как я его называю, молчаливый гость. Он живет у меня уже два дня и покуда ни словом не обмолвился, разве что спросит еду или счет. Хлопот с ним не больше, чем с простым мужиком, по счетам он платит, как принц королевской крови, глянув только на общий итог, и, видимо, не думает об отъезде. Да, это гость драгоценнейший! А я‑то, пес паршивый, заставляю его сидеть, словно какого отверженца, вон там, в темном уголке, и даже не попрошу его закусить или отужинать с нами. И если он еще до наступления ночи переберется в «Зайца с барабаном», это будет вполне заслуженная награда за мою невежливость.

Изящно перекинув через левую руку белую салфетку, отложив на мгновение в сторону свою бархатную шапочку и взяв в правую руку свой лучший серебряный кувшин, хозяин подошел к одинокому гостю, упомянутому выше, и тогда взоры всех собравшихся устремились на последнего.

Это был человек лет двадцати пяти или тридцати, ростом несколько выше среднего, одетый просто и прилично, с видом непринужденным, но полным достоинства, указывавшим на то, что его скромная одежда отнюдь не соответствует его высокому положению в обществе. У него был спокойный и задумчивый взгляд, темные волосы и темные глаза. Эти глаза в минуты внезапно вспыхнувшего волнения зажигались каким‑то необыкновенным светом, но обычно хранили то невозмутимое спокойствие, которым отличался весь его облик. Жители крохотной деревушки сгорали от неугомонного любопытства разузнать его имя и звание, а также то, зачем он приехал в Камнор, но выяснить пока ничего не удавалось. Джайлс Гозлинг, возглавляющий местную власть и ревностный сторонник королевы Елизаветы и протестантской религии, склонялся уже к тому, чтобы счесть своего гостя иезуитом или священником католической семинарии, которых Рим и Испания в те времена в огромном количестве засылали в Англию для украшения тамошних виселиц. Но вряд ли было возможно таить в душе подобное предубеждение против гостя, который не доставлял никаких хлопот, платил так аккуратно по счетам и, по‑видимому, предполагал провести еще довольно значительное время в славном «Черном медведе».

– Паписты, – рассуждал Джайлс Гозлинг, – племя стойкое, похожее на пять пальцев, сжатых в кулак, и мой гость, уж наверно, отыскал бы себе приют у богатого сквайра в Бесселси, или у старого рыцаря в Вуттоне, или в каком ином ихнем римском логове, вместо того чтобы жить в общественном заведения, как подобает всякому настоящему человеку и доброму христианину. А к тому же в пятницу он вовсю приналег на солонину с морковкой, хотя на столе были самые лучшие жареные угри, какие только ловятся в Айсисе.

Честный Джайлс поэтому уверил себя, что его гость не католик, и со всей учтивостью и любезностью стал упрашивать незнакомца хлебнуть винца из прохладного кувшина и удостоить вниманием скромное пиршество, которое он устроил в честь возвращения (и, как он надеялся, исправления) своего племянника.