– Вряд ли это был мой племянник, – заметил Джайлс Гозлинг, – ибо тот был не храбрее куропатки на все, что угодно, кроме разных пакостей.

– Ну, знаете ли, многие обретают храбрость на войне, – возразил незнакомец.

– Может быть, и так, – ответил хозяин, – но мне думается, что наш Майкл скорее потеряет там и те крохи храбрости, которые у него вообще когда‑то были.

– Майкл Лэмборн, которого я знал, – продолжал путешественник, – всем был хорош: всегда веселый, одет с иголочки, а уж премиленьких девчонок он высматривал прямо‑таки с ястребиной зоркостью.

– А наш Майкл, – возразил хозяин, – ходил с видом собаки, которой привязали на хвост бутылку, и носил такую куртку, что каждый лоскут ее словно прощался со всеми остальными.

– Ну, знаете ли, на войне легко подобрать себе превосходное обмундирование, – ответил гость.

– Наш Майк, – сказал хозяин, – скорее подберет себе одежду в лавке старьевщика, стоит только хозяину на минутку отвернуться. А что касается ястребиной зоркости, о которой вы упомянули, то она всегда была направлена на мои плохо лежавшие ложки. Он был подручным буфетчика в этом благословенном доме целую четверть года, и если бы он прожил тут у меня еще три месяца, со всеми своими обсчетами, обманами, ошибками и облапошиваниями, то я преспокойно мог бы снять свою вывеску, запереть на замок дом и отдать ключ на хранение дьяволу.

– Да, но все‑таки вы бы малость опечалились, – продолжал путешественник, – если бы я уведомил вас, что беднягу Майка Лэмборна убили, когда он, ведя за собой в атаку свой полк, брал укрепление под Маастрихтом?

– Я бы опечалился? Да это была бы для меня самая желанная весть о нем – я убедился бы тогда, что его не повесили. Но бог с ним, сомневаюсь, чтобы его смерть принесла такую честь его друзьям. А если бы и так, то я скажу вот что, – тут он осушил еще кружку вина, – упокой господи его душу, скажу от чистого сердца.

– Потише, приятель, – ответил путешественник, – не бойтесь, вы еще будете гордиться вашим племянником, особенно если он и был тем самым Майклом Лэмборном, которого я знал и любил почти как самого себя. А не можете ли вы указать мне примету, по которой я мог бы судить – одно и то же это лицо или нет?

– По правде говоря, не могу ничего такого припомнить, – ответил Джайлс Гозлинг, – разве только что у нашего Майка на левом плече было выжжено клеймо в виде виселицы за кражу серебряного бокала у госпожи Снорт из Хогсдитча.

– Ну, уж это вы врете, как отъявленный плут, дядюшка, – сказал незнакомец, откидывая кружева и спуская с плеча рукав своей куртки. – Клянусь нынешним прекрасным денечком, мое плечо такое же гладкое, как и твое собственное.

– Как, Майк… мальчик мой? Майк? – воскликнул хозяин. – Да вправду ли это ты? А я, признаться, так и думаю уж целых полчаса – ведь никто другой не стал бы и вполовину так интересоваться тобой. Но вот что, Майк, если твое плечо так чисто, как ты говоришь, то ты должен признать, что мистер Тонг, палач, был милостив и заклеймил тебя холодным железом.

– Полно, дядюшка, хватит шуточек! Придержи‑ка их при себе для приправы своего прокисшего эля, и посмотрим, какой радушный прием ты окажешь родственнику, который скитался по свету восемнадцать лет, видел закат солнца там, где оно встает, и допутешествовался до того, что запад для него стал востоком.

– Ты привез с собой, как я вижу, одно свойство путешественника, Майк, и как раз такое, ради которого не стоило и путешествовать. Я хорошо помню, что среди прочих твоих качеств было одно: нельзя было верить ни одному твоему слову.