|
Наш ученый, наш агитатор. Ты такой чуткий. А думал ты когда-нибудь, племянник, о том, чье у тебя сердце - человека или коня? Уязвленный, он сказал: - Говорят, выше пояса я целиком человек. - Прости меня. Ты добр, и я воздам тебе по-божески. - Она наклонилась и сорвала анемон. - Бедняга Адонис, - сказала она, лениво трогая пальцем звездчатый лепесток. - Какая бледная была у него кровь, не ярче нашей сукровицы. От воспоминаний, как от ветра, заволновались ее волосы - пушистая, уже почти высохшая корона. Она отвернулась, словно стесняясь, поднесла цветок к губам, и чуть влажные еще пряди ее волос заструились красивыми зигзагами по телу, белому и гладкому, как легендарный покров Олимпа - снег. Ягодицы у нее были розовые и слегка шероховатые; ноги сзади словно осыпаны золотистой пыльцой. Она поцеловала цветок, бросила его и повернула к кентавру преображенное лицо - трепетное, раскрасневшееся, затуманенное и робкое. - Хирон, - повелела она, - возьми меня. Его большое сердце заколотилось о ребра; он взмахнул дрожащей рукой. - Но, госпожа моя, ниже пояса я конь. Она беспечно шагнула вперед, попирая фиалки. Полотенце упало. - Боишься? - прошептала она. - Как ты делаешь это с Харикло? Он сказал, с трудом шевеля пересохшими губами: - Но ведь это кровосмешение. - Так бывает всегда; все мы возникли из Хаоса. - Но сейчас день. - Тем лучше; значит, боги спят. Разве любовь так отвратительна, что должна таиться в темноте? Или ты презираешь меня за распутство? Но ведь ты ученый, ты должен знать, что после каждого омовения я вновь обретаю девственность. Не сила, а слабость - так в отчаянье хватают на руки горящего в лихорадке ребенка - толкнула его к трепещущей женщине; тело ее, слабое и податливое, готово было слиться воедино с его телом. Он чувствовал под руками пушистый изгиб ее спины. Брюхо его дрогнуло от нетерпения, из ноздрей вырвалось ржание. Ее руки сжимали его шею, а ноги, свободно повиснув в воздухе, касались его коленей. - Конь, - прошептала она. - Оседлав, меня. Вспаши меня. От ее тела шел резкий, дурманящий запах цветов, пестрых, растерзанных и, как в землю, втоптанных в его собственный конский запах. Зажмурившись, он поплыл над теплой призрачной равниной, меж красноватых деревьев. Но он был скован. Он помнил про гром. Зиммерман мог все еще быть здесь: он дневал и ночевал в своем кабинете. Кентавр прислушался, не загромыхает ли наверху, и в тот же миг все переменилось. Руки, обнимавшие его шею, разжались. Не оглядываясь, Венера исчезла в кустах. Сотни зеленых лепестков сомкнулись позади нее. У любви своя мораль, она не прощает робости. И тогда, как вот теперь, Колдуэлл стоял один здесь, на цементном полу, в смущении, и теперь, как тогда, он стал подниматься по лестнице с глухим, мучительным чувством, что он неисповедимым образом прогневил бога, неусыпно следившего за ним. |
