Я выдохлась.

В комнате воцарилась гробовая тишина. В глазах Тополева читалось такое изумление, словно он увидел у меня на коленях своего шефа.

– Вы все сказали, Валентина Васильевна? – осторожно осведомился он.

– На сегодня все, – отрезала я и закурила. Наоравшись, я почувствовала необыкновенную легкость в теле, словно меня накачали гелием.

– Тогда до завтра?

– Как угодно... – возможно, это была только иллюзия, но меня не покидало ощущение некото

– Знаю, знаю! – Тополев ухмыльнулся. – В костлявую задницу. Вы начинаете повторяться – еще один признак усталости.

– Я уже жила на такой вилле. Правда, она принадлежала ЦРУ.

– Ну, поживете теперь на даче КГБ. Вы же любите острые ощущения, не так ли?..

– Мне нужно сообщить матери о своем приезде. Могу я отсюда позвонить?

– Пока это невозможно.

– Почему? Она старая и больная женщина...

– Вашу мать уже поставили в известность, что вы задерживаетесь еще на неделю в Париже. Творческие проблемы...

– А из Парижа хоть позвонить можно?

– Нет. Пока нет.

– Что так?

– Международные линии сильно перегружены и не справляются с заказами. Вы еще из Аргентины послали матери телеграмму о том, что задерживаетесь. Как видите, уважаемая Валентина Васильевна, все предусмотрено. А теперь отдыхайте...

42

Ближнее Подмосковье. Дача Ю. Б. Андропова

14 декабря 1977 года

Моя мама умеет читать сны.

Я знаю это от посторонних людей – таких же, как она, усохших учителок мытищинской средней школы, живущих на пенсии, воспоминаниях и нитроглицерине. Мне даже говорил кто то из них, что займись мама этим делом профессионально (то есть, грубо говоря, за деньги), она могла бы вести вполне обеспеченный образ жизни, не гнуть ночами спину над тетрадками дебилов, излагающих на бумаге впечатления об Онегине как лишнем человеке, и не отдавать ежемесячно половину зарплаты в счет долга за мою кооперативную квартиру.

Как то в один из моих редких наездов в Мытищи, когда мама на радостях рванула на местный рынок за витаминами для экстренного восстановления гемоглобина в крови отощавшей дочурки, а я пыталась навести хоть какой то порядок в книгах, журналах, фотографиях и газетных вырезках, которыми – за исключением кровати да старого престарого трельяжа, усыпанного пудрой, – была меблирована ее конура, в комнате появилось странное создание – дама лет шестидесяти – ста в парчовом платье, ажурных чулках, резиновых ботах и с китайским веером в синих кукольных пальчиках, которым она, несмотря на проливной октябрьский дождь за окном, жеманно обмахивалась. Назвавшись маминой приятельницей по имени Аделаида Гидеоиовна, дама грациозно присела на краешек трельяжа, щелкнула костяными пластинками веера и сказала, что ей назначено.

Бабуля оказалась презанятной. В ожидании мамы мы с ней пили чай, говорили о фильмах Ромма, а когда я осторожно поинтересовалась, на предмет чего ей, собственно, назначено, дама всплеснула венозными ручками:

– Сны, милая моя, сны!

– Она действительно толкует сны?

– Фи, – дама брезгливо поморщилась, – что за вульгарное слово? Она читает их. Помните, у Ахматовой, нет, у Блока... Словом, она заглядывает в сны сквозь магический кристалл.

– Откуда у нее это?

– А вы разве не знаете? – на лице Аделаиды Гидеоновны отразилось изумление. – Вы же самый близкий для нее человек! Неужели она?.. – Старушка пожевала сухонькими губками, задумалась, потом просветлела и удовлетворенно кивнула. Видимо, сама себе она уже объяснила этот феномен разобщенности поколений. – Дело в том, миленькая, что вашей маме было знамение.