– Жиденок.

– Что? – кровь отлила от лица барона. – Что вы сказали?

– Я сказала, что сотрудник КГБ, инструктировавший меня перед поездкой в Аргентину, обмолвился вскользь о тщательно скрываемом вами еврейском происхождении, а также о том, что в картотеке «конторы» вас называют жиденком...

Если бы существовал специальный барометр для определения внутреннего состояния барона Джеральда Гескина, то в этот момент его стрелку зашкалило бы на отметке «буря». Только сейчас я в полной мере ощутила глубинный, сладостный смысл слова «азарт». Внутри у меня все дрожало, я чувствовала, что случайно, наобум лазаря ткнув пальцем в небо, я попала в такое больное место, в такую старую, но так и не затянувшуюся и даже кровоточащую рану, в такое средостение самолюбия, тщеславия, снобизма и лютой ненависти, что...

И туг мне впервые стало по настоящему страшно. Морщинистая шея барона начала раздуваться и багроветь, глаза неестественно выпучились, а руки... Руки его лихорадочно шарили но карманам брюк, в нагрудном кармане сорочки, затем перешли на пиджак, все еще висевшии на спинке стула... Он искал что то, словно наркоман, не глядя, на ощупь. Все очень смахивало на сеанс спиритизма, один из участников которого под влиянием потусторонних голосов медленно сходит с ума.

– Вам дурно, барон?

Но Гескин меня не слышал. Он медленно опустился на кровать, как то неуклюже завалился на бок и захрипел.

А через секунду я услышала какой то странный, скрежещущий звук, словно кто то осколком толстого оконного стекла медленно, как садист, водил по донышку глубокой глиняной тарелки. Я заткнула уши, чтобы не слышать этого мерзкого звука, пронизывавшего все мои нервные окончания, но он по прежнему доносился до меня, вызывая какое то обреченное, затравленное чувство. И только несколько минут спустя до меня дошло, что это был мой крик...

18

Буэнос Айрес. Гостиница «Плаза»

Ночь со 2 на 3 декабря 1977 года

Отошел Гескин минут через тридцать.

Не знаю, как миновали эти полчаса для него. Я же успела перебрать в памяти всю свою жизнь, всех родственников, друзей, школьных товарищей и занудливых авторов, а также то немногое, что мне было известно о содержании женщин в лати

ноамериканских тюрьмах, телефон советского посольства и – совершенно некстати – так и не найденную квитанцию из химчистки.

«Сейчас он загнется, – тоскливо думала я, – и все. Полиция, судмедэкспертиза, люминал в крови, ночные допросы... Господи, ну за что мне все это?» Не зная, куда себя деть, я включила телевизор и тупо уставилась на экран. Испанская речь, пулеметными очередями сыпавшаяся из широкого лягушечьего рта комментатора, звучала неестественно резко и только усиливала мое паническое состояние. Гескин дышал, но как то неровно, с паузами, время от времени всхрапывая, точно старая лошадь, которой обрыдли удила.

– Очнитесь, барон, – встав на колени перед кроватью, я осторожно похлопала по обвисшим щекам Гескина, с тревогой убеждаясь, что он все больше напоминает остывающий труп. Гескин всхрапнул еще раз, правда, уже с какой то новой, оптимистической интонацией, и открыл глаза.

– Мне нужен срочно терстаген, – очень тихо, почти шепотом сказал он.

– Это кто? Атташе британского посольства по культуре?

– Это медицинский препарат, таблетки, – прошелестел барон. – Они лежат в кармашке портпледа, в моем номере... Принесите, мне очень плохо...

– Да, конечно, – пробормотала я, вставая с колен. Возвращение барона к жизни было очень кстати и вполне совпадало с моими планами. Не раздумывая я схватила его ключ и рванулась по уже проложенному маршруту: коридор, лифт, снова коридор, дверь и.