Тычок тростью пришелся тощему хлыщу точно между зубов. В последний момент Митя даже узнал его — странно одетая толпа третьего дня, когда он вел паро-кота к Шабельским, этот еще обозвал мисс Джексон облезьяной… А дальше Митя повернул рукоять — и сине-золотистые молнии заплясали у хлыща между зубов. Хлыщ раззявил черный обожженный рот и дико завопил…
Митя тут же приложил набалдашником другого погромщика по затылку, а обратным взмахом заехал под дых третьему. Никогда больше, ни в одном бою, он не сумеет уже убивать так легко и страшно, как в день своего второго посвящения, но сейчас это было неважно. Кровавый туман знакомо затянул взор, кровь в чужих жилах запахла пряно и сладко, и отчаянно не доставало рукояти топора в ладони, но и трость была неплоха!
Она взлетала, опускалась, жалила, как змея. Митя плечом врезался в того, кто попытался его остановить, они кубарем покатились по мостовой. Кости захрустели, Митя извернулся ужом. Мгновение, и он уже у погромщика на груди, прижимая трость к податливому горлу. Движение сбоку он поймал краем глаза и успел откатиться в сторону — нацеленная на Митю дубинка опустилась на голову погромщику. Кончик Митиной трости, как рапира, клюнул убийцу в лицо, заставив его рухнуть поперек своей случайной жертвы.
В застилающем взгляд кровавом тумане мелькали лица — сперва перекошенные, яростные, потом испуганные. Захлебываясь от удовольствия, Митя бил, и бил, и бил.
— Тикайте, хлопцы! Чуда, чуда страшная! Чуду жиды натравили!
В лицо брызнуло теплым, Митя облизнулся, отчетливо ощутив на языке привкус крови. Накатившая слабость заставила пошатнуться, но его тут же подхватили под руки, помогая удержаться на ногах. Он часто заморгал и огляделся — перед глазами плыло. Трость была скользкой от крови, и слабо искрила. На мостовой валялись брошенные вещи, и несколько мертвых тел, а вдоль улицы, поддерживая друг друга и зажимая кровоточащие раны, с топотом и воплями улепетывали погромщики:
— Убииили! Хлопцев наших нелюдь повбывала! Все сюды!
Крики Мите не понравились. Он напрягся, намереваясь бросить мертвяков в погоню — этих-то он точно поднимет, он ведь сам их убил!
Из носа на рубашку закапала кровь. Мертвецы не шевельнулись. Только огонь в фонаре налился багрянцем и заплясал, как безумный.
— Они сейчас с дружками вернутся, уходим, скорее! — затеребила Даринка. Митя сделал шаг, второй, оглянулся.
За его спиной жались люди. Мальчишка-гимназист и девушка с ребенком поддерживали избитую старуху, но он увидел еще женщин: грузную даму в богатом, но изорванном в лохмотья, платье, растрепанную кудрявую девочку, судорожно стягивающую на груди разорванную рубашку. Вооруженный ножкой стула молодой мужчина волок за собой беременную жену. И еще один, постарше, с малышом на плечах и двоими, цепляющимися за полы лапсердака. Даринка вдруг провела ладонью ему по щеке, и затянула в глаза:
— Цел? Бежать сможешь?
— Ты откуда тут взялась?
— Это сейчас, конечно же, самое важное! Братец мой гнедого у здешнего конского барышника в долг взял, да и загнал во время ваших давешних скачек, так что и обратно не вернешь, — подпирая пошатывающего Митю плечом, затарахтела она. — Договариваться пошла, думала, сторгуемся, вот и…
— Сторговались? — прохрипел Митя.
— Э-э… да теперь что уж, — Даринка бросила быстрый взгляд на избитую старуху, а потом на висящее на фонаре тело.
Им обоим, разом, вдруг стало неприятно под устремленными на них взглядами.
Барышник, которому задолжал Петр Шабельский, был мертв, и это он, Митя, вел ту самую погоню за невольными убийцами полицмейстера, из-за которых и начался погром. Кто бы мог подумать, что покойный Ждан Геннадьевич был здешним обывателям так дорог! Митя был далек от того, чтоб винить себя, но всё же… всё же…
— Будем пробиваться к Днепру, к сторожевым башням. |