|
Вы же, сударь, что-то как бы скучны, а слыхом слыхать, иногда даже сумнительны. - Сумнительств и подозрениев, братец, на веку не обраться! - отвечал граф. - Вот ты прошлую осень писал за море, хвалил всходы и каков был рост всякого злака; а что вышло? Сказано: не по рости, а по зерни. - Верно говорить изволите, - отвечал, вздыхая, Терентьич. - Вот хоть бы и о прочих делах, - продолжал граф. - Много у меня всякого разъезду и ко мне приезду; а веришь ли, ничего, как прежде, не знаю. Был Филя в силе, все в други к нему валили... а теперь... Граф смолкал и задумывался. "Ишь ты, - мыслил, глядя на него, Кабанов, - при этакой силе и богатстве - обходят". - Да, братец, - говорил Орлов. - Тяжкие пришли времена, разом попал промеж двух жерновов; служба кончена, более в ней не нуждаются, а дома... скука... - Золото, граф, огнем искушается, - отвечал Терентьич, - человек - напастями. И не вспыхнуть дровам без подтопки... а я вам подтопочку могу подыскать... - Какую? - Женитесь, ваше сиятельство. - Ну, это ты, Кабанов, ври другим, а не мне, - отвечал Чесменский, вспоминая недавний совет о том же предмете Концова. 25 Судьба Таракановой, между тем, не улучшилась, Московские празднества в честь мира с Турцией заставили о ней на некоторое время позабыть. После их окончания ей предложили новые обвинительные статьи и новые вопросные пункты. Был призван и напущен на нее сам Шешковский. Допросы усилились. Добиваемая болезнью и нравственными муками, в тяжелой, непривычной обстановке и в присутствии бессменных часовых, она с каждым днем чахла и таяла. Были часы, когда ждали ее немедленной кончины. После одного из таких дней арестантка схватила перо и набросала письмо императрице. "Исторгаясь из объятий смерти, - писала она, - молю у Ваших ног. Спрашивают, кто я? Но разве факт рождения может для кого-либо считаться преступлением? Днем и ночью в моей комнате мужчины. Мои страдания таковы, что вся природа во мне содрогается Отказав в Вашем милосердии, Вы откажете не мне одной..." Императрица досадовала, что еще не могла оставить Москвы и лично видеть пленницу, которая вызывала к себе то сильный ее гнев, то искреннее, невольное, тайное сожаление. В августе фельдмаршал Голицын опять посетил пленницу. - Вы выдавали себя персианкой, потом родом из Аравии, черкешенкой, наконец, нашею княжной, - сказал он ей, - уверяли, что знаете восточные языки; мы давали ваши письмена сведущим людям - они в них ничего не поняли. Неужели, простите, и это обман? - Как это все глупо! - с презрительной усмешкой и сильно закашливаясь, ответила Тараканова. - Разве персы или арабы учат своих женщин грамоте? Я в детстве кое-чему выучилась там сама. И почему должно верить не мне, а вашим чтецам? Голицыну стало жаль долее, по пунктам, составленным Ушаковым, расспрашивать эту бедную, еле дышавшую женщину. |
