|
- C'est en lui comme une mauvaise habitude!" [Но это же убийца в душе! У него это стало скверной привычкой! (фр.)] Орлов, вынув лорнет и покусывая новый ломоть имбирного бисквита, рассматривал на стене изображение Психеи с Амуром. - Откуда эта картина? - спросил он. - Государыня пожаловала... Вы же, граф, когда изволите обратно в Москву? - Завтра рано, и не замедлю передать о новом запирательстве наглой лгуньи. Вяземский пошевелил кустоватыми бровями. - А вам известно показание арестантки на ваш счет? - пробурчал он, роясь в бумагах. У Орлова из рук выпал недоеденный бисквит. - Да, представьте, ведь это из рук вон! - ответил граф. - Преданность, верность и честь, ничто не пощажено... И что поразительно, князь... втюрилась в меня бес-баба да, взведя такую небылицу, от меня же еще нынче, проходимка, упорно требовала признания брака с ней. - Не могу не удивиться, - произнес Вяземский, - эти переодеванья с ризами, извините... и для чего это напрасное кощунство? Ох, отдадите, батюшка граф, ответ богу... мне бы весь век это снилось... Орлов хотел отшутиться, попытался еще что-то сказать, но молчание хмурого, медведеобразного генерал-прокурора ему показывало, что дворский кредит был давно на исходе и что сам он, несмотря на прошлые услуги, как уже никому не нужный, старый хлам, мог желать одного - оставления его на полном покое. "Летопись заканчивается! Очевидно, скоро буду на самом дне реки! - подумал Орлов, оставляя Вяземского. - В люк куда-нибудь спустят, в Москву или еще куда подалее. Состарились мы, вышли из моды; надо новым дать путь". Он так был смущен приемом генерал-прокурора, что утром следующего дня отслужил молебен в церкви Всех-скорбящих-радости, а перед отъездом в Москву даже гадал у какой-то армянки на Литейной. 24 Мир с Турцией был торжественно отпразднован в Москве тринадцатого июля. При этом вспомнили Голицына и прислали ему в Петербург за очищение Молдавии от турок брильянтовую шпагу. Орлов получил похвальную грамоту, столовый богатый сервиз, императорскую дачу близ Петербурга и прозвание Чесменского. "Сдан в архив, окончательно сдан!" - мыслил при этом Алексей Григорьевич. В Петербург, вслед за двором, его уже, действительно, не пустили. С тех пор ему было указано местожительство в Москве, в числе других поселившихся там первых пособников императрицы. Отрадно и безмятежно, казалось, потекли с этого времени дни Чесменского на вольном московском покое. Домочадцы графа, между тем, подмечали, что порой на него находили припадки нешуточной острой хандры, что он нередко совершенно невзначай служил то панихиды, то молебны с акафистами, прибегал к гадальщикам-цыганам и втихомолку брюзжал, как бы жалуясь на изменницу, некогда так его баловавшую судьбу. |
