– Куда вы, люди?

– За зайцами!

Цирк.

Тут такие же зайцы водятся, как на Манежной площади бегемоты...

Пока я достигаю вышки, с меня семь потов сходит. Ломиться через тяжелый целинный снег – это вам не по сокольническим дорожкам раскатываться. К тому же до вышки, оказывается, гораздо дальше, чем мне показалось в первый момент. Но, в конце концов, я достигаю назначенного рубежа и поворачиваю в направлении крайней скирды. Это ужасно глупо – идти по пустому полю и кричать во все горло, – но я не могу ослушаться Женьки.

– А а а у у, ой ой ой, у у ррр а!

Я иду и ору что есть сил. Кажется, снег задрожал и вздыбился от моего крика. И вдруг в пяти шагах от меня наст взрывается чем то белым и круглым. Мгновение – и у этого белого появляются длинные уши, жесткие ноги и дрожащий жалкий хвостишко. Оно летит от меня прочь очертя голову. Вот тебе и бегемоты на Манежной площади!

И во мне самом взрывается что то. Я сатанею, я дрожу от возбуждения, я задыхаюсь. Видно, мои предки были охотниками. Видно, какие то очень древние мои родственники знали солоноватый вкус живой крови...

– А а а ууу р р рррааааа!

Наст взрывается вторым, третьим, четвертым зайцем.

От волнения у меня дрожат руки, дрожит в горячей судороге гортань, даже веко подергивается.

«Но почему он не стреляет? Почему?» Эта мысль приходит с опозданием. Она, как ушатом холодной воды, плещет вдруг в голову. И тут я замечаю, что с противоположного конца поля бежит мне навстречу Женька. Бежит, забыв про маскхалат, не таясь, размахивая руками.

– Идиот! – выдыхает он мне в лицо.– На какой ты стог развернулся? На какой? Поднял весь зоопарк, погнал под углом тридцать градусов от меня и рад! Испортил всю охоту, сукин сын.

– По моему, все было правильно, Женечка!

– Молчи, несчастный. После такого кросса тут ни един заяц неделю не покажется.

– Слушай, Женя, я же, честное слово, на крайний стог шел.

– Какое мне дело, куда ты шел? Куда зайцы ринулись?

– Удивительно, как это они смогли узнать, где ты...

– Молчи. Сядь.

Мы молча сидим под стогом. Женька думает. Не знаю, что происходит в его голове, в моей – буря. Никогда бы не подумал, что я могу так разволноваться из за каких то зайцев, которые ушли не в ту сторону.

Окрест все спокойно, все блестит величавым мирным блеском. Далекие тоненькие березки стоят в крахмальных накидках.

Сквозь невесомую, полупрозрачную дымку проглядывает красноватое солнышко. Ни ветерка, ни шороха. Постепенно мы успокаиваемся. Женька говорит:

– Игра проиграна. У нас остался один шанс из десяти. Надо поворачивать к оврагу и пытаться поднять что нибудь там. Без Даго плохо – сам видишь. Пошли.

И снова мы вспарываем снежную целину. Снова разделяемся на два маршрута. Я спускаюсь на дно оврага, а Женька спешит туда, где овраг, сузившись, как осиная талия, разделяется вдруг на два рукава.

Снова я разрываю легкие диким, надсадным криком и на этот раз слышу, как грохает впереди два глухих, раскатистых выстрела.

Когда я выхожу к условленному месту встречи, Женьки в засаде не оказывается. Он карабкается по крутому склону оврага, позабыв лыжи там, где только что лежал притаившись. А впереди Женьки, шагах в ста, ползет рыжий пушистый зверь.

Сначала мне кажется, что это собака. Но у зверя слишком длинный и слишком толстый для собаки хвост. Лиса.

– Подранок!–кричит Женька.– Заходи справа, отрезай от леса.

Я спешу вклиниться между подбитой лисицей и все приближающимся к ней краем мелколесья. И снова сердце бьется так трудно, так стесненно, будто от этой лисьей шкуры зависит вся моя дальнейшая судьба.