|
Иногда он бывает просто отвратителен, этот дядюшка Артур. Пятью минутами позже я пожелал доброй ночи. Дядюшка Артур был не очень доволен, он был уверен, что я выпустил некоторые существенные подробности, но я устал, как старуха с косой после Хиросимы. Я заглянул к Шарлотте Скурос, она спала как убитая. Но не больше минуты потребовалось мне, чтобы растолкать Шарлотту, когда мы сверхъестественным образом оказались под защитой Крэйгморской гавани. Я велел ей одеться – коварная уловка, которая должна была показаться ей, что я не знаю, что она спит одетой, – и сошел на берег. Пятнадцать минут спустя мы были уже в доме Хатчинсона, а еще через пятнадцать минут мы с дядюшкой Артуром наложили крепкие шины на переломы наших пленников и заперли их в комнате, куда не проникал даже свет звезд и выбраться из которой Гудиви не смог бы за всю свою жизнь. И я наконец оказался в постели в другой крошечной комнате, которая, очевидно, была спальней председателя художественного совета Крэйгморской картинной галереи, поскольку для себя он отобрал лучшие образцы. Вдруг открылась дверь и вспыхнул свет. Я открыл свои усталые глаза я увидел на пороге Шарлотту Скурос.
– Уйдите, – сказал я. – Я сплю. – Разрешите мне войти, – попросила она. Она обвела взглядом картинную галерею, и губы ее дрогнули, что могло быть рождением улыбки. – Я думала, после такой ночи вы побоитесь спать без света. – Простите, я устал. Ничего не могу поделать. Я не лучший образом готов к визиту дамы посреди ночи. – В соседней комнате дядюшка Артур. Вы всегда можете позвать на помощь, если захотите. – Она посмотрела на изъеденное молью кресло. – Можно я сяду? Она села. Она все еще была одета в неизменное белое платье, волосы ее были аккуратно причесаны, но это все, что можно было о ней сказать. Она еще пыталась шутить, но веселья не было в ее улыбке, в ее глазах. Эти карие, мудрые, всепонимающие глаза, глаза, которые знали все о жизни, о любви, о радости, глаза, которые когда‑то сделали ее самой популярной актрисой своего времени, теперь выражали только горечь и отчаяние. И страх. – Вы мне не доверяете, Филип. – решительно сказала она. – С чего вы это взяли? Почему бы мне вам не доверять? – Это вы уж сами скажите. Вы уклоняетесь и не отвечаете на мои вопросы, а я достаточно хорошо знаю мужчин, чтобы понимать, что ваши ответы – это те ответы, которые вы хотите дать, но не те, которые я бы хотела получить. Почему так, Филип? – Так вы решили, что я не говорю вам правды? Я думаю, что иногда говорил даже слишком много, так много, что случайно мог и солгать. Строго в интересах дела, конечно. – Я либо уже сделал это, либо собирался сделать – в ее же собственных интересах, разумеется. – Я не стал бы лгать таким людям, как вы. – Вы удивились, когда я пришла, правда? – Нет. Вы же говорили мне: вы хотите, чтоб я рассказал вам историю. Особенно начало и конец истории. Она кивнула. – Когда я начинала играть на сцене, мне давали очень маленькие роли, но я всегда знала пьесу наизусть. А теперь я не знаю пьесы. Я вышла на три минуты во втором акте, но я понятия не имела, что происходило в первом. Теперь я выхожу на сцену в четвертом акте, не зная, что происходило между вторым и четвертым. Я не могу представить, чем все это кончится! – Она всплеснула руками. – Вы не можете себе представить, как это убийственно для женщины? – Вы и в самом деле не имеете понятия, как все началось? – Я прошу вас поверить мне. Я ей поверил. Поверил, потому что на сей раз она говорила правду. – Пойдите в гостиную и принесите мне, как они выражаются, освежающего, – сказал я. – Я слабею с каждым часом. |
