Словом, его приятель-подьячий сошел с ума. Да нет бы просто начать заговариваться, или же заполучить в голову некую особую идею (такое как раз случилось с Костей). Кузьма не спился, не стал гоняться за своей женой с топором. Он просто молчал, когда к нему обращался хоть кто-нибудь, никого не узнавал, ходил под себя. Константина звали к нему, но сделать он ничего не сумел. Кузьма угасал — страшно и мучительно.

Вспоминали люди вещь, которая совершенно прошла мимо сознания Константина — мол, еще несколько месяцев назад из Москвы во Псков приезжал какой-то важный боярин, так вот с ним то же самое случилось. Прибыл из Москвы вполне здоровый и полный сил, а уехал… Точнее сказать, увезли его — бездвижного и умирающего. А ведь еще не старым барин-то был.

Если бы Костя порасспросил тогда же о том барине, то узнал бы, как его зовут — и, быть может, понял бы, что к чему, сложилась бы в голове определенная картинка. И вместо экспериментов с оружием собрался бы Константин — и поехал бы в Москву, где ждал его Богдан.

Дело в том, что звали боярина Василий Курбатов.

Мало кому было известно, что не сложились отношения Курбатова и Бориса Годунова. Известное дело — двум медведям в одной берлоге ужиться сложно. А потом случилась эта поездка во Псков — и неожиданная болезнь и смерть вполне молодого и сильного человека.

Глава десятая,

в которой герой грозит шведу (и весьма успешно)

Наступил август месяц, когда сборы Кости были завершены. В переметные сумы уложил он еду на несколько дней пути — не собирался Константин останавливаться в деревнях, желая поскорее добраться до Москвы. Там же, в кожаных мешках, покоились патроны — сто штук к винтовке, столько же — к револьверу, имевшему еще запас патронов и в барабане. А на всякий случай, точнее, на случай недоброй встречи в дороге с какими-нибудь лихими людьми, насыпал Константин патронов и в карманы своего кафтана. Сабля тоже была при нем. Плащ из рогожи на случай непогоды, огниво, кремень и трут, денег пятьдесят рублей на разные нужды в дороге и в Москве, пара запасных сапог, новые портянки, две пары чистого исподнего белья — вот и все пожитки, которые брал с собою Костя. В конюшне он оседлал коня рано утром, когда сын Никита еще был дома. Потом из конюшни в дом вошел. Марфуша на коленях перед образом молилась. Заслышав шаги мужа, она обернулась, едва донеся до лба три пальца. Увидев его со снятой шапкой в руках, жена все сразу поняла, протяжно проговорила:

— Ну что, снова враг рода человеческого тебя из дома потянул?

Марфуша даже не представляла себе, насколько сейчас была права. Просто так брякнула, а вот поди ж ты: иной раз и бабий короткий ум что-то верно угадает там, где «длинный» мужской ум даст осечку.

— В Москву я собрался. Еду по делу важному к боярину Борису Годунову. Скоро буду среди ближних его людей.

Марфуша поднялась с колен, с текущими по щекам слезами, к мужу подошла, припала к его груди, рыдая, проговорила:

— Чует мое сердце, что не в палатах московских будешь ты сидеть, а лежать во чистом поле, и косточки белые твои будет дождик поливать, а вороны станут над тобой кружиться с граем! Не уезжай, молю тебя, не уезжай! Я уж не молодка, кто будет за мной смотреть, коль слягу?

— Сын посмотрит, внуки у тебя уже растут, не оставят без присмотра. Прости, ради большого дела еду. Хочу стать у главного правителя державы советником военным — и стану им. Тогда вас всех в Первопрестольную перевезу. Уезжаю. Серебра еще у тебя довольно, а туго будет, кузню новую мою продай, можешь даже сразу сделать это, ибо больше не нужна она мне — сослужила службу. Ну, дай поцелую, голубка ты моя. Намытарилась со мною, сама уж, наверно, на Бога ропщешь за то, что соединил тебя со мной.