Физически Пробо держался весьма неплохо, и после первых курсов химиотерапии метастазы уменьшилось. Что касается морального состояния, то здесь трудно было что-либо понять, поскольку говорил Пробо мало. Впрочем, подавленным он не выглядел. А вот Летицию диагноз совершенно подкосил: она никак не желала смириться с ситуацией и, как следствие, не могла даже позаботиться о муже так, как считала нужным, что пробудило в ней опасную склонность к депрессии. Марко, хоть и считал это не своим делом, нисколько не сомневался, что старый психоаналитик матери – теперь уже совсем дряхлый, но по-прежнему полный решимости исполнять профессиональные обязанности, – теряет хватку. Тут, однако, как нельзя кстати оказалась помощь Адели, познакомившей бабушку с новой головоломкой под названием «судоку», на которую подсели в Англии её приятели по сёрфингу и скалолазанию. Летиция тоже ею увлеклась, подтверждая тем самым возникшее у Марко ощущение, что она «опробизировалась», поскольку головоломка явно куда менее подходила ей, непоседе-архитектору, чем ему, усидчивому и дотошному инженеру. Пробо же, напротив, подобным времяпрепровождением совершенно не интересовался и о Мэрилебоне больше не заговаривал, зато, несмотря на слабость и боль, вызванные химиотерапией, с головой ушёл в разработку нового грандиозного макета – первого участка Чиркумвезувианы, соединившего в 1884 году Неаполь с Баяно, который он благодаря скрупулёзным исследованиям реконструировал в мельчайших подробностях; макета, который он тем не менее внезапно забросил летом, когда прервал протокол, поскольку, почувствовав прилив сил (сработал составленный онкологом календарь), прикупил себе в Марина-ди-Чечина подержанный катер и пристрастился рыбачить. Ну да, в открытом море. Целыми днями. Вот так, ни с того ни с сего. И хотя в последний раз он был на рыбалке ещё в те времена, когда водил дружбу с Альдино Мансутти, то есть больше тридцати лет назад, но тут вдруг заделался заправским рыбаком. И весьма удачливым, надо сказать: сперва поймал саргана, потом использовал его как живца на луфаря, а после, поймав экземпляр покрупнее, попросил сфотографировать его на берегу с добычей в руках, и фотография эта в итоге оказалась на стене будки Гомера, швартовщика из доков, который и продал ему катер. Глядя на фото, никто и поверить не мог, что Пробо болен. Всё это, не считая даже пресловутого Лондона, влекло за собой постепенное отдаление от Летиции, поскольку означало переезд в середине мая в Болгери и пребывание там до самого конца сентября, а от этого дома Летицию уже просто тошнило, особенно когда приходилось торчать там в гордом одиночестве (о том, чтобы выбраться вместе с Пробо на рыбалку, речи, разумеется, быть не могло). С учётом всё той же непонятной приспособленческой инволюции, которую претерпела её жизнь, Летиция была сама не своя и винила себя, что не может позаботиться о больном муже, – задача, с которой великолепно справлялась дочь синьоры Иваны, Лючия, которая, заняв к тому времени место матери, присматривала за домом в Болгери.

В результате Марко только и делал, что челноком сновал туда-сюда. Флореция – Болгери, и проводил день с отцом; Болгери – Флоренция, и шёл с матерью ужинать в индийский ресторан неподалёку от стадиона или с Аделью в кино; Флоренция – Серавецца, и вёз Адель полазать с ребятами постарше в Апуанских Альпах; а иногда, по выходным, даже Флоренция – Серавецца – Болгери – Серавецца – Флоренция, находя способ проводить Адель, сдать её с рук на руки друзьям, спуститься с гор в Болгери, сходить с Пробо на ужин в «Гамберо Россо», на следующее утро съездить с ним на рыбалку, днём вернуться за Аделью, а​ воскресным вечером сводить Летицию в ресторан.