|
«Рада буду тебя видеть, если заглянешь в наши края». С подписью, которую я сперва принял за Манон, и фамилией, которую она так и не успела объяснить. «Графиня де Ласко-Вилье». В шкатулке хранилось и другое послание, написанное ее рукой, но не мне. Я нашел его в кармане у Марселя, когда перерезал веревку. Не знаю, почему я его сохранил и несколько раз перечитывал, ведь оно только усиливало ощущение моего сиротства. «Марсель, я знаю, что я старуха и, как ты говоришь, немножко актерствую. Но пожалуйста, продолжай притворяться. В притворстве наше спасение. Притворяйся, будто я люблю тебя, как любовница. Притворяйся, что ты любишь меня, как любовник. Притворяйся, будто я готова умереть ради тебя, а ты ради меня». Я снова перечитал записку; она показалась мне трогательной... А он ведь все-таки умер из-за нее, так что, видно, и Марсель вовсе не был comedien [комедиант (фр.)]. Смерть — лучшее доказательство искренности. Марта встретила меня со стаканом виски в руке. На ней было золотистое полотняное платье, обнажавшее плечи. — Луиса нет дома, — сказала она. — Я хотела отнести Джонсу виски. — Я сам ему отнесу, — сказал я. — Ему оно понадобится. — Неужели ты приехал за ним? — спросила она. — Ты угадала, за ним. Дождь еще только начинается. Нам придется подождать, пока не попрячутся часовые. — Какой от него будет толк? Там, в горах? — Большой, если он не врет. На Кубе достаточно было одному человеку... — Сколько раз я это слышала. Повторяете, как попки. Меня тошнит от этих разговоров. Здесь не Куба. — Нам с тобой без него будет легче. — Ты только об этом и думаешь? — Да. Вероятно. У нее был маленький синячок чуть пониже ключицы. Стараясь говорить шутливым тоном, я спросил: — Что это ты с собой наделала? — Ты о чем? — Вот об этом синяке. — Я дотронулся до него пальцем. — Ах это? Не знаю. У меня такая кожа, чуть что — синяк. — От игры в рамс? Она поставила стакан и повернулась ко мне спиной. — Выпей и ты, — сказала она. — Тебе это тоже не помешает. Я налил себе виски: — Если выеду из Ле-Ке на рассвете, я вернусь в среду около часа. Ты приедешь в гостиницу? Анхел будет еще в школе. — Может быть. Давай не будем загадывать. — Мы не виделись уже несколько дней, — добавил я. — И тебе больше не надо будет спешить домой играть с ним в рамс. Она повернулась ко мне, и я увидел, что она плачет. — В чем дело? — спросил я. — Я же тебе говорила. У меня такая кожа. — А что я сказал? Страх оказывает странное действие: он повышает содержание адреналина в крови; вызывает недержание мочи; во мне он возбудил желание причинять боль. Я спросил: — Ты, кажется, огорчена, что теряешь Джонса? — А как же мне не огорчаться? — ответила она. — По-твоему, ты страдаешь от одиночества там, в «Трианоне». Ну а я одинока здесь. Одинока с Луисом, когда мы молчим с ним в двуспальной кровати. Одинока с Анхелом, когда он возвращается из школы и я делаю за него бесконечные задачки. Да, с Джонсом мне было весело — слушать, как люди смеются над его плоскими шутками, играть с ним в рамс. Да, я буду по нему скучать. Скучать до остервенения. |
