Разговор утомил его. Он закрыл глаза. Я испугалась, что он умрет, так ничего и не сказав, но вскоре он опять посмотрел на меня.

— Онорина, какая ты красивая!.. Наша дочь… Что с ней станет? Грех… грех…

Окончательно обессилев, он упал на подушки. Я подумала, что он умирает, и пошла к двери, чтобы позвать Мориса.

— Осталось совсем немного времени, — сказал тот.

Госпожа Лабис взглянула на меня и кивнула.

— Мадемуазель Женевьеве следует присутствовать.

— Я приведу ее, — пообещала я, ухватившись за возможность выйти из комнаты умирающего.

В коридоре стоял полумрак, повсюду чувствовалась смерть, я слышала ее дыхание. Но это было не все. Дом, в котором смех считался непростительным грехом, походил на темный подвал, куда не проникает ни лучика света. Как бедная Франсуаза могла быть счастлива в таком доме? Представляю, как она радовалась переезду в замок!

Я подошла к какой-то лестнице и посмотрела наверх.

— Женевьева, — тихо позвала я.

Нет ответа.

На лестничной площадке было окно, но плотные занавески, висевшие на нем, не пропускали света. Я отодвинула их и выглянула в заросший сад, потом тщетно попыталась открыть окно. Видимо, его не открывали много лет. Я надеялась увидеть Женевьеву и помахать ей, но в саду ее не оказалось.

Я снова позвала ее. По-прежнему, никакого ответа. Тогда я стала подниматься по лестнице.

Кругом — ни звука. У меня мелькнула мысль: уж не прячется ли Женевьева в какой-нибудь дальней комнате, не желая присутствовать при смерти деда? Это очень на нее похоже, убежать от того, что кажется невыносимым. В этом причина всех ее бед.

— Женевьева! Где ты? — позвала я и открыла какую-то дверь. Это была спальня — с такими же, как на лестнице, плотными занавесками на окнах. Я вышла оттуда и открыла дверь в следующую комнату. Было видно, что в этой части дома давно никто не жил.

Лестница вела еще выше. Я подумала, что на верхнем этаже, как обычно находится детская.

Внизу умирал старик, а я размышляла о детстве Франсуазы, о ее тетрадях, которые по одной выпрашивала у Нуну. Мне пришло в голову, что Женевьева, вероятно, много раз слушала истории о детских годах матери, проведенных в Карефуре. Если бы она захотела спрятаться, то где же, как не в детской?

Я была уверена, что найду ее наверху.

— Женевьева, — позвала я уже громче. — Ты наверху?

Никакого ответа, только слабый отзвук моего собственного голоса. Если Женевьева в детской, то ничем не выдает себя.

Я открыла дверь и заглянула в небольшую комнату, но с высоким потолком. Тюфяк на полу, стол, стул, скамья для молений в дальнем углу и распятие на стене. По обстановке комната ничем не отличалась от кельи старика, с одной лишь разницей — единственное окно высоко под потолком было зарешечено, и само помещение напоминало тюремную камеру. Инстинктивно я почувствовала, что моя догадка была недалека от истины.

Я уже хотела закрыть дверь и скорее уйти, но любопытство взяло верх. Я вошла в комнату. Что это за дом? Монастырь или тюрьма? Дедушка Женевьевы жалел, что не стал монахом, подтверждение тому — содержимое сундука: видимо, он очень дорожил монашеским платьем. О том же я прочитала в первой тетрадке Франсуазы. А плеть? Бичевал он себя… или истязал жену с дочерью?

Интересно, чья это комната? Человек, живший в ней, каждое утро, просыпаясь, видел решетку на окне, унылые стены, аскетичную обстановку.

Делалось ли это по его — или ее — собственному желанию? Или…

Я заметила, что на крашеной стене что-то нацарапано. Я присмотрелась и прочитала: «Узница Онорина».

Итак, я не ошиблась. Странная комната служила тюрьмой.