Она кивнула, ее глаза загорелись любопытством.

— Мама тебя любила?

Женевьева крепко сжала поводья.

— Да, любила… Никто не любил меня так, как она.

— Значит, она ни за что не обидела бы тебя, верно? Почему же ты думаешь, что после своей смерти она стала относиться к тебе по-другому?

Она остановилась и перевела дух. Я была довольна собой, потому что придумала, как ее утешить, когда она в этом так нуждалась.

— Когда ты была маленькой, она о тебе заботилась. Когда ты делала неверный шаг и могла упасть, она подбегала к тебе и подхватывала на руки, верно? — Женевьева кивнула. — Неужели ее отношение к тебе изменилось только потому, что она умерла? Мне кажется, что ты слышишь, как скрипят старые половицы, хлопают двери, дребезжат стекла… что-нибудь в этом роде. Может быть, у вас есть мыши… Но все же представим, что привидения существуют. Ты не считаешь, что мама пришла бы, чтобы защитить тебя?

— Да! — воскликнула она. Ее глаза сияли. — Да, конечно. Она любила меня.

— Вспомни об этом, когда проснешься ночью от испуга.

— Обязательно, — сказала она.

Я была довольна, но чувствовала, что продолжение разговора может испортить произведенное впечатление, поэтому пришпорила коня.

До Карефура мы доехали в молчании. Это был старый дом, стоявший в стороне от перекрестка. Вокруг высился каменный забор, но кованые железные ворота с причудливым орнаментом оказались открытыми. Мы прошли под широкой аркой и очутились во дворе. Меня оглушила тишина. Нет, не таким я представляла себе дом смышленой девчушки, описывавшей в маленьких книжечках каждый день своей жизни.

Женевьева взглянула на меня, пытаясь понять мое первое впечатление, но я, надеюсь, не выдала своих эмоций.

Мы оставили лошадей в конюшне, и Женевьева подвела меня к двери. Она взмахнула тяжелым дверным молотком, и я услышала, как по нижнему этажу дома прокатилось эхо ее удара. Последовала тишина, потом послышалось шарканье ног, дверь открылась. Перед нами стоял слуга.

— Добрый день, Морис, — сказала Женевьева. — Сегодня со мной приехала мадемуазель Лосон.

Обменявшись любезностями, мы вошли в прихожую с мозаичным полом.

— Как дедушка, Морис? — спросила Женевьева.

— Все так же, мадемуазель. Сейчас посмотрю, не занят ли он.

Морис отсутствовал несколько мгновений, затем снова появился в прихожей и сказал, что хозяин готов принять нас.

В комнате, куда мы вошли, не было камина, и я почувствовала легкий озноб. Когда-то здесь, наверное, было благоустроенное жилье. Все пропорции прекрасно соблюдены, на потолке выбита какая-то надпись на средневековом французском языке. Закрытые ставни пропускали минимум света, обстановка комнаты выглядела более, чем аскетично. В инвалидном кресле на колесах сидел старик. Я вздрогнула: он скорее походил на труп, а не на живого человека. Только в глубоко запавших глазах светилась жизнь. В руках он держал книгу, которую закрыл, когда мы вошли. На нем был коричневый халат, подвязанный шнурком того же цвета.

— Дедушка, — сказала Женевьева, — я пришла тебя навестить.

— Дитя мое, — ответил он удивительно твердым голосом и протянул вперед тонкую белую руку с множеством голубых прожилок.

— Я привела мадемуазель Лосон, — продолжала Женевьева. — Она приехала из Англии, чтобы привести в порядок папины картины.

Его глаза пытливо посмотрели на меня.

— Мадемуазель Лосон, извините, что не встаю. Мне это удается лишь изредка, да и то с помощью слуг. Я рад, что вы пришли с моей внучкой. Женевьева, принеси стул мадемуазель Лосон… и себе.