Я позвонила своему дяде. Он сказал, что расстроен той вестью, что Луиза воспользуется задней дверью, так как когда она доберется до дому, будет темно. В ее отсутствие он сделал для нее несколько мелких работ, в том числе выложил новую садовую дорожку. Это, однако, потребовало больше цемента, чем он рассчитывал, и в конце дорожки осталась недоделанная полоска шириной в восемь футов…

– Господи! – охнула я. – Она войдет в темноте и кувырнется!

– О нет, – блаженно ответил он. – Она ее разглядит. Для этого уличный фонарь дает достаточно света. Просто если бы она вошла днем и через парадный вход, а потом бы вышла через заднюю дверь взглянуть на сад, то дорожка стала бы для нее приятным сюрпризом, потому что она увидела бы ее с законченного конца.

Я беспокоилась. Я беспокоилась весь уик-энд. И совсем не удивилась, когда Луиза позвонила мне вечером в понедельник, чтобы объявить, что она дома, что Рыжий чувствует себя прекрасно и что она только что упала на садовой дорожке.

– Нет, дорогая, не в конце дорожки, – сказала она, когда я обрушила громы и молнии на голову своего дяди.

Оказывается, она вошла через заднюю дверь, заметила, как брат и предсказывал, разрыв в дорожке и благополучно отнесла Рыжего в дом… Затем вышла с фонарем, чтобы рассмотреть дорожку получше, и свалилась ни с того ни с сего в самом ее начале.

Это было еще не все. Дело в том, что у Луизы нет дома телефона. Она отказывается его иметь из-за того, что будет пугаться, когда он зазвонит. Рыжему телефон тоже не понравится. А представьте, что ей будут поступать звонки с оскорблениями. Поэтому она звонит мне из телефонной будки на улице, и мы находимся в вечной тревоге, когда Луиза не успевает вовремя вставить в автомат свои два пенса и мы оказываемся разъединены посреди разговора. Или я слышу звуковые помехи и голоса людей на заднем плане и спрашиваю, в чем дело. «Тут кое-кому нужен телефон, – говорит она. – Ладно, дорогая, я лучше пойду». После чего стремительно вешает трубку, оставляя меня переживать, не стукнул ли ее кто по голове.

В вечер ее приезда из отпуска звонок оборвался резко, как обычно, и потому на следующий день мы с Чарльзом поехали в город. Я боялась, что она чувствует себя неважно после своего падения, и всю ночь о ней беспокоилась. Нет, голова у нее не закружилась, сказала она. Просто телефона ждали еще несколько человек. Впрочем, надо сказать, что когда она выходила из будки, женщина, которая стояла за ней в очереди, втолкнулась в будку, не оставив достаточно места для маневра, и Луиза опять упала.

– Это была собака, – пояснила она, когда я схватилась за голову и сказала, что она должна быть осторожнее.

– Какая собака? – удивилась я.

Собака, которую, судя по всему, держал следующий в очереди человек. Луиза упала прямо на пса – придавив его так, что тот мог только пищать, и пес понял, что на него рассердились, потому что когда она встала, уши у него были прижаты. Луиза отправилась домой, глубоко возмущенная, сказав его владельцу, что он должен смотреть за своей проклятой собакой. Для Луизы это страшное выражение. Очевидно, она действительно была глубоко потрясена.

После чего она лежала всю ночь без сна, потому что, очень любя животных, беспокоилась, не расстроила ли она пса своим возмущением и не повредила ли ему, когда на него приземлилась.

– Бедняга, он так прижал уши, – без конца повторяла она. – Зря я говорила с ним так сердито.

– У некоторых собак уши в естественном состоянии всегда прижаты. Какой породы был этот песик? – утешала я ее.

Я представляла себе что-то миниатюрное. Но раз дело касалось Луизы, мне бы следовало догадаться. Ей еще повезло, что пес только запищал.